Выручает Толедо. В случае если сказать «Испания», перед умственным взглядом фактически обязательно поднимется одно из двух, но, скорее, и то и другое — Севилья и Толедо. Кроме того в случае если обладатель умственного взгляда не был ни в том месте, ни в том месте. Другими словами: или фламенко, Инезилья, маха полуобнаженная, коррида и всяческая кумпарсита; или — аутодафе, гофрированный воротник, Сид, замковые ворота и всяческое идальго. Но в случае если учесть, что кроме того в нынешней Испании андалусцев смогут вслух назвать «эмигрантами» — не только в снобистской Барселоне, но и на севере, а также в Кастилии, — то ясно, что «верная», «примерная» Испания — это Толедо.
Так, фактически, было неизменно: как будто бы шло состязание — как пышнее назвать Толедо. «свет» и «Слава» — Сервантес; «сердце» — Лопе де Вега; «каменный свиток испанской истории» — Бедекер. Киото Испании, Александрия Испании, Лхаса Испании, Помпеи Испании…
Все уподобления достаточно основательны, но в Киото имеется метро, в Александрии нет александрийцев, а в Лхасе никто не бывал. Помпеи — это похоже, и приблизительно на том же расстоянии от города случилось извержение — Мадрида. В то время, когда на «роковом пределе испанской судьбы» (Ортега) Филипп II перенес столицу на 71 километр к северу, в Толедо отправился процесс консервации. явление и Событие естественные, по причине того, что места на горе в излучине Тахо хватало лишь для того города, какой имеется, и не столько Толедо захирел в тени Мадрида, сколько Мадрид разросся именно вследствие того что Толедо расти было некуда.
Поразительно, как сходится сегодняшний вид города с картинами XVI века. Вид с юга, с окружной дороги из-за реки, — одно из тех зрелищ, каковые вызываешь из запасников памяти для успокоения перед сном, обводя меркнущим глазом панораму: слева, с запада, от монастыря Сан-Хуан, к барочной мавританским башням и иезуитской церкви, к замечательной готике кафедрала и, наконец, к диснейлендовским шпилям Алькасара.
Но и при смене неспециализированного замысла на большой все остается как было во времена Эль Греко. Согласно данным хроник, самая сердцевина Толедо заморозилась еще по окончании Реконкисты (отвоевания Испании у арабов), и в историческом центре города вправду заблудиться на данный момент так же легко, как в каком-нибудь марокканском лабиринте. Мне, по крайней мере, получалось. И не только мне, и не только на данный момент. Сохранилось свидетельство посла Марокко в ХVII веке, что отыскал улицы Толедо через чур узкими. Суперхристианский оплот испанского католичества был более мусульманским, чем мусульманские города.
И без того во всем: Толедо неизменно на пределе, на острие, живая гротеск и гипербола. Как Эль Греко.
Действительно, защитил Толедо все-таки как раз католицизм: тогда как древние испанские города рушились под ударами строительного бума 60-х, Франко не разрешил прикоснуться церковные центры — Толедо и Сантьяго. Стоит чуть отойти в сторону от толчеи около кафедрала и на площади Сокодовер — и погружаешься в то, что обещает путеводитель и миф города по нему. Бродишь по пустынному Толедо, без фальшивых клинков и настоящих сластей. Но, это феномен общий. Турист ленив и нелюбопытен: в пяти минутах от пражского Карлова моста — средневековая глухомань, в пяти кварталах от Сан-Марко — ренессансная пустыня. Но в пустынной Венеции жутко лишь в туман, а в Толедо — неизменно. Тут неуютно и дико. В то время, когда спускаешься от кафедрала к реке, противоположные стороны улиц чуть ли не соприкасаются крышами у тебя над головой, а сами улицы невзначай преобразовываются в лестницы. Страшно тесен данный город, узок в бёдрах и плечах. Грандиозный собор виден только с дистанции протянутой руки и оттого предстает в необычном, искаженном ракурсе — такими, что ли, видел святых Эль Греко?
Обращаешься к святыням стереотипов, каковые тут сложились так же в далеком прошлом, как и в других славных городах мира, но не обновлялись за последние триста лет: чем известен был город? Сталь, шелк, керамика. перепёлки и Марципаны. Самый верный кастильский язык. Примерные идальго. Один персонаж Лопе де Вега говорит, что он желал бы обожать, как толедец. «Лучшие дамы, мечи и айва» — расхожая молва. «Толедо на всю Испанию славится примерными дамами, у которых ум счастливо сочетается с красотой» — Сервантес.
Вот кто выпадает из производства толедских клише — создатель Дон Кихота. Со страниц его «Назидательных новелл» поднимается совсем иное место — разгульное, весёлое, полнокровное. Раблезианство Сервантеса в новеллах заметнее, чем в его известной книге, а вместо рыцарского романа за этими сюжетами поднимается плутовской жанр. И из пяти необходимых достопримечательностей Толедо, перечисленных в «Знатной судомойке», только одно имеет отношение к церкви — современный экскурсовод предложит обратную пропорцию, настаивая на «заповеднике монастырей».
Лишь в таком, сервантесовском, видении города коренится увлечение им блистательными испанцами XX столетия. В первой половине 20-ых годов двадцатого века Бунюэль основал «Орден Толедо», назначив себя гроссмейстером, а Лорку, Альберти и Дали — рыцарями. Условия посвящения: «Дабы быть рыцарем ордена, нужно безоговорочно восхищаться Толедо, выпивать ночи напролет и бесцельно шататься по городу. Тот, кто предпочитает ложиться рано, делается в лучшем случае офицером Ордена». Анналы бунюэлевской выдумки говорят о том, что Дали был понижен в звании. Что он нарушил? Мало выпивал? Рано ложился? Вероятнее, проявлял недостаточный восхищение, чуя несоответствие толедского мифа собственному, что он уже начинал творить. Члены Ордена обедали в «Посада-де-ла-Сангре» — таверне, обрисованной Сервантесом и мало изменившейся за четыре столетия, но уничтоженной в гражданскую войну. Тогда же развалился и Орден, не говоря о физической смерти одного из рыцарей, расстрелянного около другого, его родного, города.
И не смотря на то, что все единодушно признают, что юмор и по большому счету веселие — не товар в Толедо, что-то так как усматривали тут Сервантес и его лихие наследники? Да и по большому счету: дамы, марципаны, перепелки — все это вряд ли монастырь и суровость. И вот тогда, погружаясь в истоки толедского мифа, приходишь к выводу, что Толедо — легенда и город — это Эль Греко.
К счастью, как раз в нью-йоркском Метрополитен-музее находится эль-грековский «Вид Толедо», и я совершил перед картиной в общем итоге больше времени, чем перед каждый. Точность подробностей в этом пейзаже неимоверная, притом что прихотливость фантазии в размещении объектов — поразительная. Как и в изображении святых, Эль Греко передавал дух, а не букву. Ветхую Варшаву по окончании Второй мировой восстанавливали по картинам Белотто, но подобная попытка с эль-грековским Толедо окончилась бы буквальным обвалом. Но творение живописца и не имеет отношения к настоящему населенному пункту. Пламенная готика Эль Греко к концу его жизни — а «Вид Толедо» именно из поздних работ — доходит до условности: в «Снятии пятой печати» явственно просматривается декоративность Матисса. Подобна тому знатоку лошадей, что назвал рыжую кобылу вороным жеребцом, по причине того, что наблюдал в сущность вещей, Эль Греко воспроизводил сущность города таковой, какой она ему представлялась. И поиск пейзажного сходства в «Виде Толедо» так же неисправим, как поиск сходства портретного в «Вознесении».
Куда ответственнее, что тугой, напряженный, взвинченный настрой эль-грековских картин выяснил отношение к месту приложения его сил. Знаком экстатического испанского христианства Толедо стал благодаря не столько обилию монастырей и архиепископскому престолу, сколько — особенно для агностиков и века безбожников — благодаря галерее святых Эль Греко. Создатель первой громадной работы о живописце Мануэль Коссио в начале XX века выдвинул теорию о том, что художник был второсортен, пока не слился с Толедо. Но уже во второй половине 30-ых годов двадцатого века Казандзакис заметил солдат из «Эсполио» и «Святого Мартина» в воинах Франко, выживших по окончании осады толедского Алькасара: «Я ощущал себя блуждающим в эль-грековской картины». Встречное перемещение тут без сомнений, и в то время, когда современный создатель именует Толедо «возвышенным, прекрасным, жёстким, печальным и пара бескровным» — все это принятые эпитеты для персонажей Эль Греко.
Они и имеется обоюдные персонажи — город и художник. Тяжело отыскать громадную степень соавторства — столько они сделали приятель для приятеля. В этом случае возможно сказать, что они сделали друг друга.
Кроме того в случае если это звучит снобистски, стоит сообщить: «Погребение графа Оргаса» возможно наблюдать по-настоящему лишь в церкви Санто-Томе. В том месте и тогда — чем продолжительнее смотришь, тем острее чувствуешь — становишься соучастником чуда. Помой-му практически Хальс либо кроме того Репин, «Совещание Госсовета». Но — иное одушевление. Также жители, также знать, но из другого мира, другого не по времени и месту, а по метафизическому напряжению. Возможно себе позволить обывательское предположение: практик, сибарит и рационалист Эль Греко гнал напряженную «духовку» для душевной компенсации?
Не было ни для того чтобы города, как в «Виде Толедо», ни таких его обитателей, как в «Погребении». Пускай все друзья графа Оргаса носили белые и чёрные костюмы воротники, пускай стригли и помадили бороды и усы у одного парикмахера, но как им удалось — всем! — быть стройными и дистрофичными?
Гений рыщет где желает и что желает творит — а также в анатомии и области архитектуры. Сейчас таковой город имеется — не был, в частности имеется, — по причине того, что образ Толедо уже незыблем, в случае если уж его не сумели поколебать столетия постоянных идеологических ревизий. В этом смысле возможно сказать о портрете города, а не о его пейзаже, примиряя историческую несуразицу жанровым смещением.
Толедо стоит в Испании раздельно и одиноко — так, как поставил его и как сам стоит в мировом мастерстве Эль Греко.
Сергей Соловьев. В отыскивании натуры.
