Ровно два месяца назад, в октябрьском «Ежедневнике» моем, я сделал заметку об одной несчастной преступнице, Катерине Прокофьевой Корниловой, — той самой мачехе, которая в мае месяце, в злобе на мужа, выкинула из окна собственную шестилетнюю падчерицу. Дело это особенно известно тем, что эта маленькая девочка, падчерица, выкинутая из окна четвертого этажа, не ушиблась, не повредила себе ничего и сейчас жива и здорова. Не буду припоминать мою октябрьскую статью в подробности, — возможно, читатели ее не забыли. Напомню только о цели моей статьи: мне сходу показалось все это дело через чур неординарным, и я в тот же час же убедился, что на него нельзя смотреть через чур легко. Несчастная преступница была беременна, была раздражена попреками мужа, тосковала. Но не то, другими словами не желание отмстить попрекавшему и огорчавшему ее мужу, было обстоятельством правонарушения, а «аффект беременности». По моему точке зрения, она волновалась в то время пара дней либо недель того особенного, очень неисследованного, но неоспоримо существующего состояния иных беременных дам, в то время, когда в душе беременной дамы происходят необычные переломы, влияния и странные подчинения, сумасшествия без сумасшествия, и каковые смогут время от времени доходить до через чур сильных уродливостей. Я представил пример, узнаваемый мне еще с детства, одной женщины в Москве, которая любой раз в узнаваемый период собственной беременности впадала в необычное жажду и подчинялась необычной прихоти — воровству. В это же время эта женщина ездила в карете и совсем не нуждалась в тех вещах, каковые похищала, но, уж само собой разумеется, крала сознательно и в полной мере давая себе в этом отчет. Сознание сохранялось в полной мере, но только перед необычным влечением своим она не имела возможности устоять. Вот что я писал два месяца назад и, соглашусь, писал с самою отдаленною и неисправимой целью: запрещено ли хоть как-нибудь и чем-нибудь оказать помощь и уменьшить участь несчастной, не обращая внимания на ужасный решение суда, уже сказанный над нею. В статье моей я не имел возможности удержаться и не высказать, что в случае если отечественные присяжные выносили столько раз совсем оправдательные решения суда, в основном дамам, не обращая внимания на полное их сознание в совершении правонарушения и на очевидные доказательства этого правонарушения, в полной мере узнанного судом, — то, как казалось мне, возможно бы было оправдать и Корнилову. (Именно пара дней спустя по окончании решения суда над несчастной беременной Корниловой, осужденной в каторжную работу и в Сибирь навеки, была совсем оправдана одна престранная преступница-убийца,[218]Кирилова.) Но, выпишу, что я написал тогда:
«По крайней мере присяжные, в случае если б оправдали подсудимую, имели возможность бы на что-нибудь опереться: „Хоть и редко-де бывают такие болезненные аффекты, но так как все же бывают; ну что, в случае если и в настоящем случае был аффект беременности?“ Вот мысль. По крайней мере в этом случае милосердие было бы всем ясно и не возбуждало бы шатания мысли. И что в том, что имела возможность выйти неточность: лучше уж неточность в милосердии, чем в казни, тем более что тут и проверить-то никак нереально. Преступница первая же вычисляет себя виновною; она сознается на данный момент же по окончании правонарушения, созналась и через полгода на суде. Так и в Сибирь, возможно, отправится, по совести и глубоко в душе полагая себя виновною; так и погибнет, возможно, каясь в последний час и полагая себя душегубкой; и вдомек ей не придет, да и никому на свете, о каком-то больном аффекте, бывающем в беременном состоянии, а он-то, возможно, и был всему обстоятельством, и не будь она беременна, ничего бы и не вышло… Нет, из двух неточностей уж лучше бы выбрать неточность милосердия».
Написав все это тогда, я, увлеченный моей идеей, размечтался и прибавил в статье моей, что вот эта бедная двадцатилетняя преступница, которая пару дней назад обязана родить в колонии, возможно, уже сошлась снова с своим мужем. Возможно, супруг (сейчас вольный и имеющий право снова жениться) ходит к ней в колонию, в ожидании отсылки ее в каторгу, и оба совместно плачут и горюют. Возможно, и потерпевшая девочка ходит к «мамоньке», забывши все и от всей души к ней ласкаясь. Нарисовал кроме того сцену их прощания на железной дороге. Все эти «грезы» мои вылились тогда у меня под перо не для результата и не для картин, а мне жизненная действительно, которая состоит тут в том, что оба они, и супруг, и супруга, не смотря на то, что и вычисляют — он ее, а она себя — без сомнений преступницей, но на деле не могли не забыть обиду друг друга, не помириться снова, — и не по христианскому лишь эмоции, в частности по невольному инстинктивному ощущению, что идеальное правонарушение, в их несложных глазах столь явное и несомненное, — в сущности, возможно, вовсе не правонарушение, а что-то такое необычно произошедшее, необычно совершившееся, как бы не по собственной воле, как бы Божиим определением за грехи их обоих…
Завершив тогдашнюю статью и выдав №, я, под впечатлением того, что сам намечтал, решил попытаться из всех сил повидать Корнилову, пока еще она в остроге. Сознаюсь, что мне весьма любопытно было проверить: предугадал ли я в самом деле что-нибудь в том, что написал о Корниловой и о чем позже размечтался? Именно произошло одно очень благоприятное событие, доставившее мне скорую возможность посетить Корнилову и с ней познакомиться. И вот я кроме того сам был удивлен: представьте себе, что из мечтаний моих по крайней мере три четверти были истиною: я предугадал так, как словно бы сам был при том. Супруг вправду приходил и приходит, вправду оба плачут, горюют приятель над втором, прощаются и прощают. «Девочка пришла бы, — сообщила мне сама Корнилова, — но она сейчас в какой-то школе, в закрытом заведении». Я жалею, что не могу передать всего, что определил из судьбы этого уничтоженного семейства, а тут имеется черты очень кроме того интересные, ну, само собой разумеется, возможно, в собственном роде. О, очевидно, я кое в чем и совершил ошибку, но не в значительном: Корнилов, к примеру, хоть и крестьянин, но ходит в германском платье, значительно моложе, чем я предполагал о нем, является черпальщиком в экспедиции заготовления национальных бумаг и приобретает достаточно большое для крестьянина помесячное жалованье, значит, значительно богаче, чем я предполагал в мечтах моих. Она же — швея, была швеей а также и сейчас, в остроге, занимается швейной работой по заказу и добывает также деньги порядочные. Одним словом, дело идет не совсем «о валенках и холсте ей в путь и о чае с сахаром», а тон пара повыше. В то время, когда я пришел в первоначальный раз, она уже пара дней как родила, и не сына, а дочь, и проч. и проч. Несходства небольшие, но в главном, в сущности неточности никакой.
Она была тогда, на время родов, в особенном помещении и сидела одна; в углу, рядом в постели, лежала новорожденная, которую незадолго до только назвали. Ребенок, как я взошел, слабо вскрикнул с тем особенным мелким треском в голосе, какой не редкость у всех новорожденных. Кстати, эта колония почему-то кроме того и колонией не именуется, а «домом предварительного содержания преступников». В ней, но, содержится довольно много преступников, в особенности по иным очень интересным отделам правонарушений, и о которых, в то время, когда придет время, возможно, я и поболтаю. Но прибавлю кстати, что я вынес очень утешительное чувство, по крайней мере в этом женском отделении колонии, видя несомненную человечность взаимоотношений надзирательниц к преступницам. Позже я был и в других камерах, к примеру в той, где были соединены преступницы, имеющие грудных детей. Я сам видел заботы, внимательность, уход за ними этих почтенных ближайших их начальниц. И хоть не весьма долго замечал, но имеется же такие черты, такие слова, движения и такие поступки, каковые разом сказывают о многом. С Корниловой я пробыл в первоначальный раз мин. двадцать: это миловидная, весьма юная дама, с взором культурным, но весьма кроме того простодушная. Сперва, 60 секунд две, она была пара поражена моим приходом, но скоро поверила, что видит подле себя собственного, ей сочувствующего, каким я и отрекомендовался ей при входе, и стала со мной совсем откровенна. Она не из весьма разговорчивых и не из весьма находчивых в беседе, но то, что говорит, то говорит твердо и светло, по всей видимости правдиво и — неизменно нежно, но без всякой услащенности, без всякой искательности. Она сказала со мной не то что как с ровным, а практически как с своим. Тогда еще, возможно под влиянием весьма воспоминания и недавних родов о сказанном, также столь сравнительно не так давно, над нею решении суда (в самые последние дни беременности), она была пара возбуждена а также начала плакать, отыскав в памяти об одном показании, сделанном против нее в суде, о выговоренных словно бы бы ею каких-то словах на данный момент в сутки правонарушения и которых она словно бы бы ни при каких обстоятельствах не сказала. Она весьма горевала о несправедливости этого показания, но поразило меня то, что сказала она вовсе не желчно и всего лишь вскрикнула: «Значит, уж такая была будущее!» В то время, когда я тут же заговорил об ее новорожденной дочке, она в тот же час же начала улыбаться: «День назад, мол, назвали». — «Как же кличут?» — «А как меня, Катериной». Эта ухмылка приговоренной в каторгу матери на собственного ребенка, появившегося в остроге на данный момент по окончании решения суда, которым осужден и он, еще не бывший тогда и на свете, вместе с матерью, — эта ухмылка произвела во мне необычное и тяжелое чувство. В то время, когда я стал ее расспрашивать с опаской о ее правонарушении, то тон ее ответов в тот же час же мне очень понравился. Она отвечала на все прямо и светло, нисколько не уклончиво, так что я на данный момент увидал, что никаких особых предосторожностей тут не нужно. Она в полной мере сознавалась, что она преступница во всем, в чем ее обвинили. Сходу поразило меня также, что про мужа собственного (в злобе на которого и выкинула в окно девочку) она не только не сообщила мне чего-нибудь злобного, хоть капельку обвинительного, но кроме того было совсем наоборот. «Да как же все это сделалось?» — и она прямо поведала, как сделалось. «Захотела злое, лишь совсем уж тут не моя как бы воля была, а чья-то чужая». не забываю, она прибавила (на мой вопрос), что хоть и отправилась на данный момент в участок заявить о произошедшем, но «идти в участок совсем не желала, а как-то так сама пришла в том направлении, не знаю для чего, и все на себя продемонстрировала».
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ. ЕЖЕДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ (01)
