Вправду, начиная с Ивана III, столичные монархи становятся не только главными арбитрами в церковных делах, собственного рода светскими главами Столичной митрополии, позже и патриархии. Они становятся объектами в полной мере натурального поклонения, о чем и свидетельствуют решительно все чужестранцы, побывавшие в Московии в конце XVI – начале XVII столетий.
Иссак Масса полагал, что московиты «вычисляют собственного царя за высшее божество» [71]. С ним согласен Г. Седерберг: московиты «вычисляют царя практически за всевышнего» [72]. И Иоганн Георг Корб: «Московиты повиновались собственному правителю не столько, как подданные, сколько, как рабы, считая его скорее за всевышнего, чем за правителя» [73].
В более позднее время, само собой разумеется, и подданные России поймут, что их официальная религия владеет этим необычным, не в полной мере христианским свойством.
Павел Флоренский прямо заявлял, что «в сознании русского народа самодержавие имеется не юридическое право, а показанный самим Всевышним факт, – милость Божия; а не людская условность» [74]. М. Н. Катков писал, что «русский Царь имеется не просто президент, но радетель и страж восточной Апостольской Церкви, которая отреклась от всякой мирской власти и вверила себя заботам и хранению Монарха » [75].
«Истина самодержавия царей православных… возводится некоторым образом на степень догмата веры» – говорится в брошюре «Власть самодержавия по учению слова Божия и Православной Русской церкви», вышедшей в 1906 в Москве.
Занимательное суждение высказал Общероссийский поместный собор 1917/18 годов: для императорского периода «нужно сказать уже не о православии, а цареславии». Как видно, по крайней мере, в двадцатом веке для самих русских?московитов тут нет никакого секрета.
Старообрядцы, но, еще в восемнадцатом веке заявляли, что их вера отличается от официального православия тем, что у них «в религии царя нет». Характерен старообрядческий текст: «Послание против поклонения двуглавому царскому орлу и четырехконечному кресту» (1789 год).
Защищая каноничность обожествления человека, московиты ссылаются на опыт Византии… Зря.
В Византии империя и православие были взаимосвязанными, но не сливающимися неразрывно началами. Император ни при каких обстоятельствах не обожествлялся, и православие в полной мере могло быть представлено вне империи и уж тем более свободным от императора.
Константин VII Багрянородный (X век) в собственных произведениях утверждал, что император обязан править «для истины», «в согласии с справедливостью и законом», «как слуга и раб Божий». В случае если же император впадет в грехи, превратится в деспота, то станет ненавистен народу и возможно свергнут. Свержение впавшего в грехи императора Константин Багрянородный вычислял не только чем?то естественным, а хорошим явлением, проявлением воли Божьей.
В полном соответствии с этими представлениями половина византийских императоров была насильственно отстранена от власти, свергнута. Будущее их разна: убиты, ослеплены, заточены в монастырь.
На Столичной же Руси считают, что лишь в общении с Всевышним проявляется людская природа царя. В отношениях же с подданными он – Всевышний.
Иван Грозный в полной мере без шуток вычисляет себя Всевышним, задавая вопросы у Курбского: «Кто убо тя постави судию либо владетеля нужно мною?.. Про что не изволил еси от мене, строптиваго владыки, страдати и венец судьбы наследити?»
Переведем? Царь в полной мере без шуток уверен в том, что его подданный (Раб? Слуга? Холоп? Холуй? Не знаю, как правильнее передать, что имеет в виду Иван Грозный) обязан мучиться и принять смерть по воле царя. Так же, как обязан принять судьбу, даваемую ему Всевышним. Для подданного он, Иван IV, – то же самое, что Всевышний. Не уверен, что любой из византийских императоров имел возможность бы додуматься до для того чтобы.
Обожествить самого себя постарался китайский император семейства Цинь Шихуанди во II веке до Рождества, и, как мне известно, это единственный случай для того чтобы рода.
На Столичной Руси речь заходит не об эксцессе – скорее о норме. А. К. Толстой высказывается в духе, что, дескать, были эры, в то время, когда «публичное вывод отсутствовало всецело». Не уверен. Скорее, это публичное вывод Московии XVI века кроме того сами бесчинства Сурового вычисляло показателем его божественности. Религиозно?нравственные параметры для определения, праведный ли царь над нами правит, тут неуместны. Царь в праве на полный произвол, и нельзя ждать от него разумности, логики, доброты, по большому счету постижимости земным разумом.
Но, сам метод изображения царя, метод писать о царе в Московии говорит об обожествлении – и совсем не в каком?то переносном смысле.
Изображение царя в настенных росписях, на фресках, производится по тем же правилам, что и изображения святых.
На Столичной Руси писание титула «царь» в официальных текстах производится по тем же правилам, что и «Всевышний». Писец не различает царя небесного и земного царя, людскую личность, сидящую на престоле. По?видимому, для всего общества эти две личности перестают различаться, по крайней мере – принципиально.
На царя кроме того переносятся самые натуральные литургические тексты. Феофан Прокопович встречает показавшегося на вечеринке Петра I словами тропаря: «Се жених грядет во полунощи», относимыми к Христу. И никто не высказывает возмущения, не останавливает Феофана, среди них и сам Петр.
В «Работе благодарственной… о великой Всевышним дарованной …победе под Полтавою», написанной в 1709 году по заданию Петра Феоктилактом Лопатинским и лично отредактированной царем, Петр прямо именуется Христом, его сподвижники – апостолами, а Мазепа – Иудой [76].
Взяв благословение от священника, православные целуют руку священнику, как благословляющему. Византийский император также целовал руку священнику. Но русский император и царь сам приобретал поцелуй в руку от священника! Кто же кого благословляет?!
Набожный Александр I поцеловал руку священника, поднесшего ему крест в селе Дубровском. Все общество восприняло поступок царя, как что-то совсем особое и феноменальное. Священник так изумился «поступком благочестивого христианского царя, что до конца жизни собственной ни о ком более не сказал, не считая Александра, целовал руку собственную, которой коснулись царственные уста» [77].
Архимандриту Фотию Александр также поцеловал руку.
Но в то время, когда Фотий, благословив уже другого императора, протянул собственную руку для поцелуя Николаю I, тот приказал вытребовать его в Санкт-Петербург, «дабы научить его приличию» [77].
Сошлюсь на письмо Екатерины II Н. И. Панину: «В одном месте по дороге мужики свечи давали, дабы предо мною их поставить, с чем их прогнали» [78]. По всей видимости, для крестьян императрица была собственного рода живой иконой, а возможно, и живым божеством.
Но самый броский монумент царебожия превосходно известен каждому из моих читателей и без меня. Данный монумент стоит среди Санкт?Санкт-Петербурга, и без него легко немыслимо представить себе ансамбль набережной Невы, Сенатской площади, окрестностей Адмиралтейства и Исаакиевского собора. О нем писали стихи, рассказы, поэмы, и половина из них так и именуется: «Бронзовый наездник».
Громадный Бронзовый наездник, дар «Петру I от Екатерины II», изображает русского царя в обличий Георгия Победоносца, другими словами святого Русской православной церкви. Вы имеете возможность вообразить себе, читатель, более наглое и циничное святотатство?
Имеет суть добавить еще, что в эру Столичной Руси, впредь до эры Петра I, погибших в царёвой опале хоронили вне кладбища так же, как казненных преступников, опившихся, самоубийц, утопленников. Другими словами как людей, погибших не христианской смертью.
С позиций столичного общества, служение царю имеется религиозная норма, и царь сам решает, соответствует ли эта работа предъявляемым к ней требованиям. Отлучая от собственной особы и от работы себе, он тем самым отлучает от церкви и ввергает преступника в преисподняя (другими словами проявляет власть, равную власти Всевышнего).
А отлучаемый от работы впадает в смертный грех, сравнимый с грехом суицида.
Духовные обстоятельства трагедии 1917 года (МПДА, 2017.02.24) — Осипов А.И.
