ночи и Дни свалялись в один нечистый комок. Я различал их лишь по серости либо темноте за окном. Сутки сурка. Бежишь по кругу, сил уже нет и, думается, так на большом растоянии убежал, а мимо тебя мелькают всё те же неинтересные картины. Останавливаешься. Выясняется —бежал по кругу. Неизменно ненавидел бегать на стадионах, в то время, когда, сколько ни беги, никакой пейзажа и смены впечатлений. Лишь неизменные последовательности трибун, от которых начинает кружиться голова. Круге на третьем ты уже тупеешь и перестаёшь осознавать что—или, не считая одышки и физической усталости. КПД от затраченных упрочнений ноль, а ты уже выдохся. Вырваться из этого тщетного круга нереально.
Утром меня для чего—то постоянно будила какая—нибудь медсестра. Она также была частью моего безнадёжного круга, как и всё, из чего он состоял, смотрелась она бесцветной, безэмоциональной, совершенно верно голос из громкоговорителя на периферийном вокзале. Я умывался у собственной, слава Аллаху, не разбитой раковины. Позже садился в постель и ожидал, в то время, когда кто—то разнообразит моё тупое сидение тарелкой утренней безвкусной каши. Книги приносить мне не разрешали, прессу— также, телевизор был запрещён категорически. Берегли мою психику от потрясений. Ни в чьи тела, включая мух, котов и тараканов, днём я не вселялся. В любую секунду имел возможность войти кто—то из медперсонала и заметить моё безлюдное тело. Тогда бы всё началось сперва. Я крепился.
Главным развлечением была еда. Самый броский аттракцион дня — обход. Больше тут ничего не происходило. К обеду я не притрагивался, по причине того, что приходила Ленка и приносила что—то домашнее. Я ел, а она с наигранной веселием говорила мне какие конкретно—то новые и лёгкие сплетни анекдоты. Жалела. Навязчиво задавала вопросы, что я видел во сне. Как магнитофонную ленту прокручивала изо дня в сутки. Позже уходила в ординаторскую и доносила на меня Николаю Степановичу. Он всегда был в курсе моих снов. Позже я стал умнее и отвечал, что дремал, как убитый и ничего не видел. К тому они и стремились. Так было верней. По окончании её ухода я ожидал полдник. Позже ужин. Позже ложился дремать. Сменялось освещение за окном, а в моём существовании царила полная константа.
Это о существовании. А жизнь бурлила в другом измерении. Умница Чыртак прекратила являться ко мне в настоящем людской пространстве. Но стоило мне не обращать внимания, шустрая лисица была уже тут как тут. Она нетерпеливо переминалась с лапки на лапку, мотала пышным хвостом и, чуть я нарисовывался на её горизонте, кидалась, совершенно верно чернобурая молния, в каком—то, одном ей известном, направлении. Я скакал за ней следом. одышка и Скованность уже меня не мучили. Вот что означает тренировка! Кроме того в мире духов.
Я так ладненько пристроился жить в двух мирах, что это казалось мне естественным и не рассматривалось кроме того с моим внутренним реалистом. Его данный расклад кроме этого устраивал. Лишь невыносимо жаль было тех, чья жизнь ограничивалась ожиданием завтрака, позже обеда, позже полдника, и, наконец, ужина. Жалость к ним было одним из самых броских моих переживаний.
За моё хорошее поведение, лечащий наградил меня ещё одним развлечением — арт—терапией. Сейчас два раза в неделю я отправлялся в компании ещё троих таких же прилежных больных в сопровождении медсестры в некоторый замысловатый отсек для избранных. В том месте было светло, чисто, большое количество зелени на стенах и в кадушках. Паласы. Очень сильно платное такое местечко. Веяние времени. Мы принципиально важно рассаживались у новеньких мольбертов и принимались творить. Для для того чтобы случая Ленка приобрела мне гуашь. Я ощущал себя пятилетним хорошим мальчиком и вдохновенно малевал многоцветные разводы на белом поле страницы. Кстати сообщить, мне это нравилось. Я боролся с Белизной.
Загружённые в собственное творчество люди мне также импонировали. Они не лезли ко мне с беседами и, по большому счету, я постоянно любил людей, загружённых в творчество. Им не было ни до кого дела.
Неизменно между мольбертами ходил лишь один из больных, крепкий бородатый мужик лет тридцати пяти с пронзительно—волосами и чёрными глазами до плеч. Его лицо было таким сосредоточенным и интеллектуальным, что я не сходу выявил в нём клиента отечественного заведения. Он был похож на пирата—араба, таковой тёмный и мрачный. Мужик постоянно молчал. Лишь время от времени останавливался у чьего—нибудь мольберта, стоял, заложив руки за пояснице и пристально смотрел за перемещением кисти.
— А это кто? — спросил я в один раз у молодого восторженного докторишки, заведующего арт—отделения. Он пылко насаждал новые способы лечения, свято верил в миссию и своё призвание. Симпатяга.
— А вы не определили?! — Завотделения выкатил на меня блёклые, сияющие глаза. — Это же Крестовицкий!
— Из-за чего я обязан его определить? — Я озадачился. Думается, я на данный момент крупно упаду в глазах молодого врача.
— Да ну что вы, Роман Андреевич! — Он развёл театрально руками и вытянул губы трубочкой. — Самый актуальный живописец Москвы за последнии пять лет. Его картины шли, как тёплые пирожки! Кому по карману, конечно.
— Нужно же, отстал я от судьбы. Тогда ясно, из-за чего данный гений вычисляет ниже собственного преимущества заниматься живописью в таком вот необычном обществе. — Я улыбнулся и обвёл взором взлохмаченных, упивающихся собственной новой самореализацией сотрудников. — Но для чего он ко мне ходит—то?
— Ну, у всех собственное, — уклончиво ответил врач. Меня он считал выздоравливающим и разумным. Кроме того не пробовал говорить, как с имбицилом. За что ему великое благодарю.
—Творческий кризис?
— Что—то наподобие этого. Перегорел мало. Отдых нужен. Но сам взглянуть обожает, как другие рисуют. Но, в случае если вам это мешает…
— Нет, нет, нет! — Я замахал руками. Испугался, что заботливый эскулап переведёт меня в другую группу и я не замечу больше загадочного немногословного живописца. А мне он был из-за чего—то увлекателен.
Арттерапия — Базисный курс.
