Народность творчества Пушкина имела глубокие корни. Она была не внешней, не поверхностной, а глубокой, подлинной, основанной на любви к собственному народу, на вере в его духовные силы, на понимании огромной идеологической и эстетической полезности его словесно-художественного творчества, на умении видеть мир глазами собственного народа. Сущность национальной самобытности и народности Пушкина замечательно выяснил Гоголь, который писал, что Пушкин «при самом начале собственном уже был национален, по причине того, что подлинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт кроме того возможно и тогда национален, в то время, когда обрисовывает совсем сторонний мир, но смотрит на него глазами собственной национальной стихии, глазами собственного народа, в то время, когда ощущает и говорит так, что соотечественникам его думается, словно бы это ощущают и говорят они сами».
Народность языка Пушкина, само собой разумеется, имеет определенные «внешние» приметы: разговорные, просторечные и «простонавыражения» и родные слова, разговорные синтаксические конструкции. Но эти элементы представлены в языке Пушкина отнюдь не в изобилии. Они подвергнуты строжайшему качественному и количественному отбору в соответствии с принципом «сообразности и соразмерности». Язык Пушкина имеет в собственном составе значительно меньше просторечных и «простонародных» элементов, чем язык произведений «низких жанров» второй половины и середины XVIII в., особенно басен и комедий. (Проза лучших писателей—второй половины XVIII в. занимает в этом отношении, как мы видели, особенное место; принципы и отбор потребления просторечия у Новикова, Фонвизина, Крылова, Радищева во многом предвосхищали Пушкина).
Не обращая внимания на строго продуманное отношение Пушкина к народному языку и осмотрительное, неизменно эстетически и логически оправданное потребление народных языковых средств, тогдашняя критика всегда обвиняла Пушкина в «простонародности», в том, что он употребляет выражения «низкие», «мужицкие», «бурлацкие» и т. п. В этих обвинениях сказывалось, с одной стороны, влияние эстетики «нового слога» с его крайним пуризмом по отношению ко всему разговорному и тем более просторечному, а иначе, влияние ветхой концепции классицизма с ее строгой ограниченностью и жанровой приуроченностью в потреблении просторечных и «простонародных» элементов. Отбор народных языковых средств не смотря на «употребление и» провинциальную чопорность их не в соответствии с заблаговременно заданными жанровыми канонами, а в соответствии с логикой положений и событий, с правдой характеров и с требованием точности и искренности выражения разбивал представления многих критиков о качествах литературного языка и выяснялся для них непостижимым. В поэме «Полтава» имеется такое место:
Мария
«…Ты ужасен. Он красив:
В его глазах сверкает любовь,
В его речах такая нега!
Его усы белее снега, А на твоих засохла кровь!..»
И с диким хохотом завизжала,
И легче серны юный
Она вспрыгнула, побежала
И скрылась в темноте ночной.
Редела тень. Восток краснел.
Пламя казачий пламенел.
Пшеницу казаки варили;
Драбанты у брегу Днепра
Коней расседланных поили.
Проснулся Карл. «Ого! пора!
Поднимайся, Мазепа Рассветает».
Один из критиков возмущался тем, что Мария упоминает об усах и что она завизжала. А реплика Карла казалась ему совершенно «бурлацкой» и, следовательно, никак не совместимой с королевской личностью. Как раз отвечая на эти нападки Пушкин сформулировал собственный тезис об точности и искренности выражения как нужном качестве литературного произведения: «Слова усы, визжать, поднимайся, рассветает, ого, пора показались критикам низкими, бурлацкими: низкими словами я… почитаю те, каковые подлым образом высказывают какие-нибудь понятия: к примеру, нализаться вместо напиться пьяным и т. п.; но нив то время, когда не пожертвую искренностию и точностию выражения провинциальной боязни и чопорности казаться простонародным, славянофилом и т. п.».
Рвение некоторых критиков доходить к литературному языку с меркой языка «хорошего общества» вызывало решительный отпор со стороны Пушкина. Он уличал таких критиков и в неправильном толковании самого понятия «хорошее общество», и в непонимании того, что является языком «хорошего общества». В статье «О приличии в литературе» (1830 г.) он писал: «Не совестно ли вчуже видеть почтенных докторов наук, краснеющих от светской шутки? — Из-за чего им знать, что в лучшем обществе напыщенность и жеманство еще нестерпимее, чем простонародность (vulgarite), и что оно-то как раз и обличает незнание света? Из-за чего им знать, что откровенные, оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха, — в это же время как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы лишь неспециализированную невольную ухмылку? — Хорошее общество существует и не в высшем кругу, а везде, где имеется люди честные, умные и образованные».
Тогдашняя критика часто не осознавала и народного, национального характера некоторых употребляемых Пушкиным выражений и слов и обвиняла его в неудачном словотворчестве. По поводу строчков из V главы «Евгения Онегина»
Лай, смех, пенье, хлоп и свист,
Людская молвь и конский топ!
критик в издании «Атеней» (1828 г.) писал: «Порадуемся счастливой гибкости отечественного языка: хлопанье и топот не уместятся в стих — возможно последние слоги покинуть. Будем сохранять надежду, что эта успешная выдумка обрежет слоги многим упрямым русским словам, каковые не гнутся в стих. Как приятно будет просматривать: роп вместо ропот, топ вместо топот, грох вместо грохот, сляк вместо слякоть. Нельзя не налюбоваться кроме этого и людской молвью».
Отвечая на эту критику, Пушкин в 1830 г. в примечаниях к «Евгению Онегину» указал на народный русский темперамент употребленных им слов:
«В изданиях осуждали слова хлоп, молвь и топ как неудачное новшество. Слова сии коренные русские. «Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в чистом поле людскую молвь и конский топ» (Сказка о.Бове Королевиче). Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипение:
Что цыгану прекрасно, то русскому не осознать
