Он поспешил в поликлинику, где сейчас лежал Митя. На следующий день по окончании решения суда он заболел нервною лихорадкой и был послан в городскую отечественную поликлинику, в арестантское отделение. Но доктор Варвинский по просьбе Алеши и многих вторых (Хохлаковой, Лизы и проч.) поместил Митю не с заключёнными, а раздельно, в той самой каморке, в которой прежде лежал Смердяков. Действительно, в конце коридора стоял часовой, а окно было решетчатое, и Варвинский мог быть спокоен за собственную поблажку, не совсем законную, но это был хороший и сострадательный юный человек. Он осознавал, как не легко такому, как Митя, прямо внезапно перешагнуть в мошенников и сообщество убийц и что к этому нужно вначале привыкнуть. Визита же родных и привычных были разрешены и врачом, и смотрителем, а также исправником, всё под рукой. Но в эти дни посетили Митю всего лишь Алеша да Грушенька. Порывался уже два раза увидеться с ним Ракитин; но Митя упорно просил Варвинского не впускать того.
Алеша застал его сидящим на койке, в больничном халате, мало в жару, с головою, обернутой полотенцем, намоченным водою с уксусом. Он неизвестным взором взглянуть на вошедшего Алешу, но во взоре все-таки промелькнул как бы какой-то испуг.
По большому счету с самого суда он стал страшно задумчив. Время от времени по получасу молчал, казалось что-то туго и мучительно обдумывая, забывая присутствующего. В случае если же выходил из задумчивости и начинал сказать, то заговаривал неизменно как-то неожиданно и обязательно не о том, что вправду ему нужно было сообщить. Время от времени с страданием наблюдал на брата. С Грушенькой ему было как словно бы легче, чем с Алешей. Действительно, он с нею практически и не сказал, но чуть лишь она входила, все лицо его озарялось эйфорией. Алеша сел без звучно подле него на койке. Сейчас он тревожно ожидал Алешу, но не посмел ничего задать вопрос. Он считал согласие Кати прийти немыслимым и одновременно с этим ощущал, что если она не придет, то будет что-то совсем неосуществимое. Алеша понимал его эмоции.
– Трифон-то, – заговорил суетливо Митя, – Борисыч-то, говорят, целый собственный постоялый двор разорил: половицы подымает, доски отдирает, всю «галдарею», говорят, в щепки разнес – все клада ищет, вот тех самых денег, полторы тысячи, про каковые прокурор заявил, что я их в том месте запрятал. Как приехал, так, говорят, в тот же час и отправился куролесить. Поделом мошеннику! Сторож мне местный день назад поведал; он оттудова.
– Слушай, – проговорил Алеша, – она придет, но не знаю в то время, когда, может сейчас, может пару дней назад, этого не знаю, но придет, придет, это предположительно.
Митя содрогнулся, желал было что-то вымолвить, но промолчал. Известие страшно на него подействовало. Видно было, что ему мучительно хотелось бы определить подробности беседы, но что он снова опасается на данный момент задать вопрос: что-нибудь ожесточённое и презрительное от Кати было бы ему как удар ножом в эту 60 секунд.
– Вот что она, кстати, сообщила: чтобы я обязательно успокоил твою совесть по поводу побега. В случае если и не выздоровеет к тому времени Иван, то она сама возьмется за это.
– Ты уж об этом мне сказал, – раздумчиво увидел Митя.
– А ты уже Груше пересказал, – увидел Алеша.
– Да, – сознался Митя. – Она этим утром не придет, – неуверено взглянул он на брата. – Она придет лишь вечером. Когда я ей день назад заявил, что Катя орудует, смолчала; а губы скривились. тихо сказала лишь: «Пускай ее!» Осознала, что серьёзное. Я не посмел пытать дальше. Осознаёт так как уж, думается, сейчас, что та обожает не меня, а Ивана?
– Так ли? – вырвалось у Алеши.
– Пожалуй, и не так. Лишь она утром сейчас не придет, – поспешил еще раз обозначить Митя, – я ей одно поручение дал… Слушай, брат Иван всех превзойдет. Ему жить, а не нам. Он выздоровеет.
– Представь себе, Катя хоть и трепещет за него, но практически не сомневается, что он выздоровеет, – сообщил Алеша.
– Значит, уверена, что он погибнет. Это она от страху уверена, что выздоровеет.
– Брат сложения сильного. И я также весьма надеюсь, что он выздоровеет, – тревожно увидел Алеша.
– Да, он выздоровеет. Но та уверена, что он погибнет. Большое количество у ней горя…
Наступила тишина. Митю мучило что-то крайне важное.
– Алеша, я Грушу обожаю плохо, – дрожащим, полным слез голосом внезапно проговорил он.
– Ее к тебе в том направлении не разрешат войти, – в тот же час подхватил Алеша.
– И вот что еще желал тебе сообщить, – продолжал каким-то зазвеневшим внезапно голосом Митя, – в случае если бить станут дорогой аль в том месте , то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать так как лет! Тут уж ты начинают сказать. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сейчас всю ночь делал выводы себя: не готов! Не в силах принять! Желал «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить! За Грушу бы все перенес, все… не считая, но, побой… Но ее в том направлении не разрешат войти.
Алеша негромко улыбнулся.
– Слушай, брат, раз окончательно, – сообщил он, – вот тебе мои мысли на данный счет. И так как ты знаешь, что я не солгу тебе. Слушай же: ты не готов, и не для тебя таковой крест. Кроме того: и не нужен тебе, не готовому, таковой великомученический крест. В случае если б ты убил отца, я бы сожалел, что ты отвергаешь собственный крест. Но ты невинен, и для того чтобы креста через чур для тебя большое количество. Ты желал мукой возродить в себе другого человека; по-моему, не забывай лишь неизменно, во всю куда и жизнь бы ты ни убежал, об этом втором человеке – и вот с тебя и достаточно. То, что ты не принял громадной крестной муки, послужит лишь к тому, что ты почувствуешь в себе еще больший долг и этим постоянным ощущением впредь, во всю жизнь, поможешь собственному восстановлению, возможно, более, чем в случае если б отправился в том направлении . По причине того, что в том месте ты не перенесешь и возропщешь и, возможно, впрямь наконец сообщишь: «Я сквитался». Юрист в этом случае правду сообщил. Не всем времена тяжёлые, для иных они неосуществимы… Вот мои мысли, если они так тебе необходимы. В случае если б за побег твой остались в ответе другие: офицеры, воины, то я бы тебе «не разрешил» бежать, – улыбнулся Алеша. – Но говорят и уверяют (сам данный этапный Ивану сказал), что громадного взыску, при умении, может и не быть и что отделаться возможно мелочами. Само собой разумеется, подкупать нечестно кроме того и в этом случае, но тут уже я делать выводы ни за что не возьмусь, потому, фактически, что в случае если б мне, к примеру, Иван и Катя поручили в этом деле для тебя орудовать, то я, знаю это, отправился бы и подкупил; это я обязан тебе всю правду сообщить. А потому я тебе не судья в том, как ты сам поступишь. Но знай, что и тебя не осужу ни при каких обстоятельствах. Да и необычно, как бы имел возможность я быть в этом деле твоим судьей? Ну, сейчас я, думается, все разглядел.
– Но я себя осужу! – вскрикнул Митя. – Я убегу, это и без тебя решено было: Митька Карамазов разве может не убежать? Но себя осужу и в том месте буду замаливать грех вовеки! Так как этак иезуиты говорят, этак? Вот как мы сейчас с тобой, а?
– Этак, – негромко улыбнулся Алеша.
– Обожаю я тебя за то, что ты неизменно всю цельную правду сообщишь и ничего не утаишь! – весело смеясь, вскрикнул Митя. – Значит, я Алешку моего иезуитом поймал! Расцеловать тебя всего нужно за это, вот что! Ну, слушай же сейчас и другое, разверну тебе и другую половину души моей. Вот что я придумал и решил: в случае если я и убегу, кроме того с паспортом и деньгами а также в Америку, то меня еще ободряет та идея, что не на эйфорию убегу, не на счастье, а воистину на другую каторгу, не хуже, возможно, данной! Не хуже, Алексей, воистину говорю, что не хуже! Я эту Америку, линия ее дери, уже сейчас ненавижу. Пускай Груша будет со мной, но взглянуть на нее: ну американка ль она? Она русская, вся до косточки русская, она по матери родной почва затоскует, и я буду видеть любой час, что это она для меня тоскует, для меня таковой крест забрала, а чем она виновата? А я-то разве вынесу тамошних смердов, хоть они, возможно, все до одного лучше меня? Ненавижу я эту Америку уж сейчас! И хоть будь они в том месте все до единого машинисты необъятные какие конкретно али что – линия с ними, не мои они люди, не моей души! Россию обожаю, Алексей, русского Всевышнего обожаю, хоть я сам и подлец! Да я в том месте издохну! – вскрикнул он внезапно, засверкав глазами. Голос его задрожал от слез.
– Ну так вот как я решил, Алексей, слушай! – начал он снова, подавив беспокойство, – с Грушей в том направлении приедем – и в том месте в тот же час пахать, трудиться, с дикими медведями, в уединении, где-нибудь подальше. Так как и в том месте же найдется какое-нибудь место подальше! В том месте, говорят, имеется еще краснокожие, где-то в том месте у них на краю горизонта, ну так вот в тот край, к последним могиканам. Ну и в тот же час за грамматику, я и Груша. Работа и грамматика, и без того дабы года три. В эти три года аглицкому языку обучимся как действительно британцы. И только что выучимся – финиш Америке! Бежим ко мне, в Россию, американскими гражданами. Не волнуйся, ко мне в городишко не явимся. Спрячемся куда-нибудь подальше, на север али на юг. Я к тому времени изменюсь, она также, в том месте, в Америке, мне врач какую-нибудь бородавку подделает, недаром же они механики. А нет, так я себе один глаз проколю, бороду отпущу в аршин, седую (по России-то поседею) – может быть не определят. А определят, пускай ссылают, все равно, значит, не будущее! Тут также будем где-нибудь в глуши почву пахать, а я всю жизнь американца из себя воображать буду. Но умрём на родной почва. Вот мой замысел, и сие непреложно. Одобряешь?
– Одобряю, – сообщил Алеша, не хотя ему противоречить.
Митя на 60 секунд смолк и внезапно проговорил:
– А как они в суде-то подвели? Так как как подвели!
– В случае если б и не подвели, все равно тебя б осудили, – проговорил, набравшись воздуха, Алеша.
– Да, надоел местной публике! Всевышний с ними, а не легко! – со страданием простонал Митя.
Снова на 60 секунд смолкли.
– Алеша, зарежь меня на данный момент! – вскрикнул он внезапно, – придет она на данный момент либо нет, скажи! Что сообщила? Как сообщила?
– Заявила, что придет, но не знаю, сейчас ли. Тяжело так как ей! – неуверено взглянуть на брата Алеша.
– Ну еще бы же нет, еще бы не тяжело! Алеша, я на этом с ума сойду. Груша на меня все наблюдает. Осознаёт. Боже, Господи, смири меня: чего требую? Катю требую! Смыслю ли, чего требую? Безудерж карамазовский, нечестивый! Нет, к страданию я не может! Подлец, и все сообщено!
– Вот она! – вскрикнул Алеша.
В данный миг на пороге внезапно показалась Катя. На мгновение она приостановилась, каким-то потерянным взором озирая Митю. Тот быстро быстро встал на ноги, лицо его выразило испуг, он побледнел, но в тот же час же робкая, просящая ухмылка замелькала на его губах, и он внезапно, неудержимо, протянул к Кате руки. Завидев это, та быстро к нему ринулась. Она схватила его за руки и практически силой усадила на постель, сама села подле и, все не производя рук его, прочно, судорожно сжимала их. Пара раз оба порывались что-то сообщить, но останавливались и снова без звучно, внимательно, как бы приковавшись, с необычной ухмылкой наблюдали друг на друга; так прошло 60 секунд две.
– Забыла обиду либо нет? – пролепетал наконец Митя и в тот же миг, повернувшись к Алеше, с искривленным от эйфории лицом прокричал ему:
– Слышишь, что задаю вопросы, слышишь!
– За то и обожала тебя, что ты сердцем великодушен! – вырвалось внезапно у Кати. – Да и не нужно тебе мое прощение, а мне твое; все равно, забудешь обиду аль нет, на всегда в моей душе язвой останешься, а я в твоей – так и нужно… – она остановилась перевести дух.
– Я для чего пришла? – исступленно и торопливо начала она снова, – ноги твои обнять, руки сжать, вот так до боли, не забываешь, как в Москве тебе сжимала, снова сообщить тебе, что ты Всевышний мой, радость моя, сообщить тебе, что безумно обожаю тебя, – как бы простонала она в муке и внезапно жадно приникла устами к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.
Алеша стоял безмолвный и смущенный; он никак не ожидал того, что заметил.
– Любовь прошла, Митя! – начала снова Катя, – но дорого до боли мне то, что прошло. Это определи навек. Но сейчас, на одну минутку, пускай будет то, что имело возможность бы быть, – с искривленною ухмылкой пролепетала она, снова весело смотря ему в глаза. – И ты сейчас обожаешь другую, и я другого обожаю, а все-таки тебя всегда буду обожать, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, обожай меня, всю твою жизнь обожай! – вскрикнула она с каким-то практически угрожающим дрожанием в голосе.
– Буду обожать и… знаешь, Катя, – переводя дух на каждом слове, заговорил и Митя, – знаешь, я тебя, пять дней тому, в тот вечер обожал… В то время, когда ты упала, и тебя понесли… Всю жизнь! Так и будет, так всегда будет…
Так оба они лепетали друг другу речи практически тщетные и исступленные, возможно кроме того и неправдивые, но в эту-то 60 секунд все было правдой, и сами они верили себе безусловно.
– Катя, – вскрикнул внезапно Митя, – веришь, что я убил? Знаю, что сейчас не веришь, но тогда… в то время, когда показывала… Неужто, неужто верила!
– И тогда не верила! Ни при каких обстоятельствах не верила! Ненавидела тебя и внезапно себя уверила, вот на тот миг… В то время, когда показывала… уверила и верила… а в то время, когда кончила показывать, в тот же час снова прекратила верить. Знай это все. Я забыла, что я себя казнить пришла! – с каким-то внезапно совсем новым выражением проговорила она, совсем непохожим на недавний, сейчашний амурный лепет.
– Не легко тебе, дама! – как-то совсем безудержно вырвалось внезапно у Мити.
– Разреши войти меня, – тихо сказала она, – я еще приду, сейчас не легко!..
Она встала было с места, но внезапно звучно вскрикнула и отшатнулась назад. В помещение неожиданно, не смотря на то, что и совсем негромко, вошла Грушенька. Никто ее не ожидал. Катя быстро шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, внезапно остановилась, вся побелела как мел и негромко, практически шепотом, простонала ей:
– Простите меня!
Та взглянуть на нее в упор и, переждав мгновение, ядовитым, отравленным злобой голосом ответила:
– Злы мы, мать, с тобой! Обе злы! Где уж нам забыть обиду, тебе да мне? Вот спаси его, и всю жизнь молиться на тебя буду.
– А забыть обиду не желаешь! – прокричал Митя Грушеньке, с сумасшедшим упреком.
– Будь покойна, спасу его тебе! – скоро тихо сказала Катя и выбежала из помещения.
– И ты имела возможность не забыть обиду ей, по окончании того как она сама же сообщила тебе: «Забудь обиду»? – горько вскрикнул снова Митя.
– Митя, не смей ее упрекать, права не имеешь! – горячо крикнул на брата Алеша.
– Уста ее говорили гордые, а не сердце, – с каким-то омерзением сказала Грушенька. – Избавит тебя – все забуду обиду…
Она замолкла, как бы что задавив в душе. Она еще не имела возможности опомниться. Вошла она, как выяснилось позже, совсем нечаянно, вовсе ничего не подозревая и не ожидая встретить, что встретила.
– Алеша, беги за ней! – быстро обратился к брату Митя, – сообщи ей… не знаю что… не дай ей так уйти!
– Приду к тебе перед вечером! – крикнул Алеша и побежал за Катей. Он нагнал ее уже вне больничной ограды. Она шла не так долго осталось ждать, торопилась, но когда нагнал ее Алеша, скоро проговорила ему:
– Нет, перед данной не могу казнить себя! Я сообщила ей «забудь обиду меня», по причине того, что желала казнить себя до конца. Она не забыла обиду… Обожаю ее за это! – искривленным голосом прибавила Катя, и глаза ее сверкнули дикою злобой.
– Брат совсем не ожидал, – пробормотал было Алеша, – он был уверен, что она не придет…
– Несомненно. Покинем это, – отрезала она. – Слушайте: я с вами в том направлении на похороны идти сейчас не могу. Я отправила им на гробик цветов. Деньги еще имеется у них, думается. В случае если нужно будет, сообщите, что в будущем я ни при каких обстоятельствах их не покину… Ну, сейчас покиньте меня, покиньте, пожалуйста. Вы уж в том направлении опоздали, к поздней обедне звонят… Покиньте меня, пожалуйста!
Оригами — В то время, когда Неправда Стала Правдой (Origami) Альбом (2005)
