До того дня, на что я пригласил ветхих друзей, снова мною полученных, я жил в основном Дорой и кофе. От неисправимой любви у меня пропал аппетит, чему я был весьма рад, потому что почитал здоровый аппетит за обедом изменой Доре. Бессчётные мои прогулки кроме этого не приносили ничего хорошего, потому, что одураченные надежды сводили на нет благие последствия моциона на свежем воздухе. Сомневаюсь кроме этого – и эти сомнения основаны на опыте, купленном мною в ту пору моей жизни, – может ли человеческое существо, претерпевающее мучение от узких башмаков, испытывать удовольствие от мясной пиши. Мне думается, конечности не должны быть ничем стеснены, и тогда лишь желудок способен вести себя достаточно энергически.
На этот раз я не делал каких-либо особенных приготовлений к приему гостей. Я заказал лишь камбалу, маленькую баранью пирог и ногу с голубями. В то время, когда я неуверено попросил госпожа Крапп сварить рыбу и зажарить мясо, она взбунтовалась и с эмоцией собственного преимущества, которому я нанес оскорбление, заявила:
– Нет, господин, нет! Не просите меня о аналогичных одолжениях! Вы меня достаточно понимаете, и вам должно быть как мы знаем, что я не могу делать ничего, неприятного моим эмоциям!
Но в итоге компромисс был отыскан, и госпожа Крапп дала согласие совершить данный подвиг при условии, что я не буду обедать дома в течение последующих 14 дней.
Пожалуй, тут уместно будет упомянуть, что тирания госпожа Крапп причиняла мне несказанные мучения. Никого и ни при каких обстоятельствах я так не опасался. По каждому предлогу я должен был идти на компромисс. В случае если я не уступал, у нее начинался приступ данной необычной болезни, которая постоянно таилась в недрах ее организма, готовая в любой миг подвергнуть опасности ее жизнь. В случае если по окончании бесчисленных робких попыток позвать ее колокольчиком наверх я дергал за шнур нетерпеливо и, наконец, она оказалась (а это бывало отнюдь не всегда), взор ее высказывал упрек, она опускалась, еле переводя дух, на стул у двери, хваталась за грудь, обтянутую нанковой блузкой, и ей становилось так не хорошо, что я бывал рад избавиться от нее, принеся в жертву бренди либо что-нибудь подобное. В случае если я был недоволен, что моя постель оставалась неубранной до пяти часов дня (я и сейчас считаю это очень неудобным), достаточно было госпожа Крапп сделать не сильный жест рукой по направлению к тому месту, где, под покровом нанки, таилась ее столь больной чувствительность, и я, заикаясь, начинал бормотать извинения. Одним словом, я готов был идти на все уступки, не наносившие ущерба моему преимуществу, лишь бы не обидеть госпожа Крапп. Она прямо-таки внушала мне кошмар.
Готовясь к этому званому обеду, я приобрел подержанный столик на колесиках для тарелок и бутылок вместо того, дабы опять приглашать расторопного молодого человека, против которого у меня появилось некое предубеждение по окончании того, как я встретил его в один раз в воскресенье на Стрэнде в жилете, очень напоминавшем один из моих жилетов, провалившийся сквозь землю с того дня, в то время, когда юный человек мне прислуживал. Но «молодую женщину» я опять пригласил с тем, но, условием, дабы она лишь подавала на стол, а после этого уходила на площадку лестницы, откуда ее сопение не долетало бы до моих гостей и где она была лишена физической возможности наступать на тарелки.
Я запасся всем нужным для пунша, приготовление которого я предполагал доверить мистеру Микоберу; расставил на своем столике перед зеркалом (для туалета госпожа Микобер) флакон лавандовой воды, две восковые свечи, подушечку и пачку булавок для булавок, затопил камин у себя в спальне (для удобства госпожа Микобер), собственноручно накрыл на стол и начал ждать с полным самообладанием.
В назначенный час мои гости показались все втроем. Господин Микобер надел еще более большой воротничок и украсил монокль новой ленточкой; госпожа Микобер захватила с собой чепец в коричневом бумажном мешочке; Трэдлс нес данный мешочек и поддерживал под руку госпожа Микобер. Все были в восхищении от моей резиденции. Я подвел госпожа Микобер к туалетному столику, и она, заметив сделанные для нее изготовление, пришла в таковой восхищение, что подозвала мистера Микобера, дабы и он взглянул.
– О! Как роскошно, дорогой Копперфилд! – вскрикнул господин Микобер. – Таковой образ судьбы напоминает мне времена, в то время, когда я был холостяком, а у госпожа Микобер еще никто не домогался обета супружеской верности пред алтарем Гименея.
– Он желает сообщить, господин Копперфилд, что он не домогался, – лукаво увидела госпожа Микобер. – Как он может нести ответственность за вторых!
– У меня нет никакого жажды, дорогая моя, нести ответственность за вторых, – отпарировал господин Микобер с неожиданной серьезностью. – Я через чур прекрасно знаю, что по неисповедимой воле Судьбы, предназначавшей вас для меня, вы тем самым были предназначены человеку, обреченному по окончании долгой борьбы свестись на нет в свете финансовых затруднений. Я осознаю ваш намек, моя любовь! Сожалею о нем, но да простится он вам!
– Микобер! – вскричала госпожа Микобер и залилась слезами. – Разве я это заслужила? Я ни при каких обстоятельствах вас не покидала, Микобер! И ни при каких обстоятельствах вас не покину!
– О моя любовь! – растрогавшись, вскрикнул господин Микобер. – Простите же мне – а отечественный давешний, испытанный приятель Копперфилд, не сомневаюсь, также забудет обиду – терзания израненной души, которая стала так чувствительна по окончании недавнего столкновения с клевретом Власти… иначе говоря с грубияном, облеченным полномочиями отпускать воду… Простите и не осудите таковой крайней чувствительности!
Засим господин Микобер обнял госпожа Микобер и пожал мне руку, а из легкого его намека я осознал, что сейчас семейство осталось без воды благодаря некоей небрежности в оплате квитанций водопроводной компании.
Дабы отвлечь мистера Микобера от данной невеселой темы, я заявил, что возлагаю на него обязанность приготовить чашу пунша, и подвел его к лимонам. Его уныние, – дабы не сообщить, отчаяние, – испарилось мгновенно. Я не видел никого, кто наслаждался бы запахами лимонной корки и сахара, запахом горящего рома и закипающей воды так, как наслаждался в тот сутки господин Микобер. Приятно было видеть его лицо, сиявшее в легком облаке пахучих испарений, в то время, когда он смешивал, взбалтывал, пробовал… Казалось, словно бы он не пунш готовит, а снабжает благосостояние собственного семейства и всех отдаленнейших собственных потомков. Что же касается до госпожа Микобер, не знаю, какова была обстоятельство – чепчик, лавандовая вода, булавки, камин либо восковые свечи, но из моей спальни она вышла очаровательной, – говоря, очевидно, очень довольно. И ни при каких обстоятельствах жаворонок не бывал более весел, чем эта отличная дама.
Мне думается, – я, само собой разумеется, не осмелился задать вопрос, но так мне думается, – что госпожа Крапп, поджарив камбалу, стала жертвой собственного припадка, поскольку затем блюда у нас все разладилось. Баранья нога была весьма красная внутри, и весьма бледная снаружи, да к тому же еще вся усыпана какими-то чужеродными крупинками, наводящими на идея, что она упала прямо в золу прославленной кухонной печи. Но по качеству соуса мы не могли об этом делать выводы, потому что «юная женщина» разлила его по всей лестнице, где, кстати сообщить, он и оставался, пока его не затерли ногами. Пирог с голубями был хорош, но это был обманчивый пирог – его корка напоминала голову, приводящую в отчаяние френолога: вся в бугорках и шишках, а под ними ровно ничего. Другими словами, банкет не удался, и я был бы в самом угнетенном состоянии духа (я желаю сообщить – из-за неудавшегося банкета, потому что идея о Доре угнетала мой дух непрерывно), если бы не величайшее кротость моих гостей и остроумный совет, поданный мистером Микобером.
– Приятель мой Копперфилд, – сообщил господин Микобер, – неудачи бывают и в наилучшим образом устроенных зданиях, и в таких зданиях, где домашние дела не руководятся влиянием, которое освящает и возвышает… э-э… одним словом, влиянием дамы, выполняющей великое… э-э – назначение жены… Тут эти неудачи нужно ожидать со всем самообладанием и переносить философически. Я возьму на себя смелость подметить, что из всех съестных припасов нет ничего лучше жареного мяса, приправленного перцем, и полагаю, что при разделении труда мы имели возможность бы достигнуть отличных результатов, в случае если лишь ваша юная помощница раздобудет рашпер. А тогда я вам докажу, что эту мелкую беду легко возможно исправить.
В кладовой хранился рашпер, на котором в большинстве случаев поджаривалась моя утренняя порция бекона. Мы срочно его достали и приступили к осуществлению идеи мистера Микобера. Разделение труда, о котором он упомянул, смотрелось так: Трэдлс резал баранину на ломтики, господин Микобер (для того чтобы рода работу он выполнял превосходно) обмазывал их горчицей, солил и посыпал тёмным и красным перцем; я клал мясо на рашпер, вилкой перевертывал ломтики и снимал их под управлением госпожа Микобер, а сама госпожа Микобер подогревала и непрерывно размешивала в кастрюльке грибной соус. Наконец ломтиков выяснилось достаточно, дабы приступить к еде, и, покуда новые куски мяса шипели на рашпере, мы уселись за стол, все еще с засученными рукавами, и принялись за еду, дробя внимание между бараниной на тарелках и бараниной, которая еще поджаривалась на огне.
Занимаясь данной необыкновенной стряпней, мы нервничали, то и дело вскакивали и подбегали к камину, опять садились и поедали тёплые ломти баранины, только что снятые с рашпера, хлопотали, раскрасневшись от огня, радовались, вдыхали запах жаркого, слушали его шипенье… и в следствии обглодали баранью ногу до кости. Прекрасным образом мой аппетит возвратился. Стыдно согласиться, но мне в действительности думается, что на какой-то срок я забыл о Доре. Если бы для для того чтобы пира мистеру и госпожа Микобер было нужно реализовать собственную кровать, они не могли бы больше радоваться, чем сейчас, и это весьма меня радовало. Трэдлс смеялся, ел и стряпал одновременно и с однообразным увлечением, да и все мы от него не отставали. Смею сообщить, успех был невиданный.
В самый разгар радости, в то время, когда мы, любой на своем посту, прилагали все усилия, дабы довести до предела совершенства последние ломтики баранины, каковые должны были увенчать отечественное пиршество, в помещении показалась некая фигура. Передо мной, держа шляпу в руке, стоял невозмутимый Литтимер.
– Что произошло? – вырвалось у меня.
– Прошу забыть обиду, господин, меня направили прямо ко мне. Мой хозяин не у вас, господин?
– Нет.
– Вы его не видели, господин?
– Нет. Разве вы пришли не от него?
– Не совсем так, господин.
– Он вам сказал, что будет тут?
– Не в полной мере определенно, господин. Но, полагаю, он бывает тут на следующий день, раз его нет тут сейчас.
– Он возвратился из Оксфорда?
– Простите, господин, – почтительно сообщил Литтимер, – возможно, вы изволите сесть, а мне разрешите заняться вашим делом.
С этими словами он забрал из моей руки вилку, – причем я не оказал ни мельчайшего сопротивления, – и согнулся над рашпером, на котором, по-видимому, сосредоточил все внимание.
Обязан заявить, что нас не весьма смутило бы появление самого Стирфорта, но мы совсем оробели перед его респектабельным слугой. Господин Микобер, мурлыча какую-то песенку, чтобы продемонстрировать, что чувствует себя в полной мере непринужденно, уселся на стул, причем из-под лацкана его фрака торчала ручка вилки – впопыхах он запрятал ее в том направлении, и сейчас казалось, словно бы он собственноручно себя заколол. Госпожа Микобер надела коричневые перчатки и приняла томный вид. Трэдлс взъерошил маслеными руками волосы так, что они стали дыбом, и смущенно пялил глаза на скатерть. Что до меня, то, сидя во главе собственного стола , я превратился в младенца и чуть осмеливался посмотреть на данный феномен респектабельности, показавшийся всевышний весть откуда, чтобы навести порядок в моем доме.
Литтимер тем временем снял баранину с рашпера и степенно начал обносить гостей. Мы все забрали понемногу, но аппетит у нас пропал, и мы лишь делали вид, что едим. В то время, когда мы отодвинули тарелки, Литтимер очень тихо убрал их и поставил на стол сыр. Покончено было с сыром, и Литтимер унес блюдо, убрал со стола, нагромоздил всю посуду на столик с колесиками, подал нам бокалы и, по собственному собственному почину, покатил столик в кладовую. Все это проделано было самым хорошим образом, и он ни разу не поднял глаз, поглощенный собственной работой. Но и в те мгновения, в то время, когда он поворачивался ко мне спиной, кроме того локти его как словно бы высказывали жёсткую уверенность, что я совсем юнец.
– Что еще прикажете сделать, господин? Я поблагодарил его, сообщил: «Ничего», – и задал вопрос, не пообедает ли он сам.
– Нет, весьма вам признателен, господин.
– Господин Стирфорт возвратился из Оксфорда?
– Простите, господин?
– Господин Стирфорт возвратился из Оксфорда?
– Полагаю, он бывает тут на следующий день, господин. Я думал, он будет тут сейчас, господин. Это, само собой разумеется, моя неточность, господин.
– Если вы встретитесь с ним раньше, чем я… – начал я.
– Простите, господин, я не пологаю, что встречусь с ним раньше, чем вы.
– Но все-таки, в случае если это произойдёт, передайте ему мое крайнее сожаление, что его не было тут сейчас, поскольку тут был его ветхий школьный товарищ.
– Обязательно, господин! – отвесил он поклон нам обоим – мне и Трэдлсу, кинув взор на последнего.
После этого он неслышно направился к двери; сделав отчаянную попытку заговорить естественным тоном, что мне ни при каких обстоятельствах не получалось в обращении с этим человеком, я вскрикнул:
– Ах, да! Литтимер!
– Да, господин?
– Продолжительно вы оставались тогда в Ярмуте?
– Не весьма долго, господин.
– Вы не видели – клиппер уже готов?
– Да, господин. Я оставался в том месте, дабы дождаться, в то время, когда он готовься .
– Это я знаю. (Он почтительно посмотрел на меня.) Господин Стирфорт еще не видел его?
– Не могу сообщить, господин. Полагаю… нет, не могу сообщить, господин. Хорошей ночи, господин!
Он отвесил всем присутствующим почтительный поклон и удалился. В то время, когда он ушел, мои гости, казалось, набрались воздуха свободней. Я же почувствовал огромное облегчение, поскольку кроме стеснения, порожденного необычной уверенностью, словно бы в присутствии этого человека я постоянно показываю себя в невыгодном свете, внутренний голос шепотом напоминал мне, что я не доверяю его хозяину, и меня охватило сильное беспокойство, как бы Литтимер этого не нашёл. Не необычное ли дело, что я, которому нечего было скрывать, постоянно боялся, как бы данный человек меня не разоблачил?!
От этих размышлений, смешивавшихся – не без угрызений совести – с боязнью заметить самого Стирфорта, пробудил меня господин Микобер, прославляя панегирик ушедшему Литтимеру как очень респектабельному и примерному слуге. Кстати говоря, господин Микобер принял в основном на собственный счет неспециализированный поклон Литтимера и ответил на него снисходительно и величаво.
– Но так как пунш никого не ожидает, в этом отношении он подобен времени и приливу, дорогой Копперфилд! – вскрикнул господин Микобер, пробуя напиток. – Какой запах! Вот сейчас в самый раз – Как ваше вывод, моя дорогая?
Госпожа Микобер заявила, что пунш отличен.
– В таком случае, если мой дорогой друг Копперфилд разрешит мне такую вольность, – сообщил господин Микобер, – я выпью за те времена, в то время, когда мы оба были моложе и с боем прокладывали путь в жизни бок о бок. О себе и о Копперфилде я имел возможность бы сообщить, как в той песне, какую мы пели некогда и по различным предлогам:
Кто ЗАБРАЛ отечественные ИГРУШКИ ?!! Someone TOOK OUR TOYS
