3 Lhermitte. L’Image de notre Corps. P. 238.
через призму собственного зрительного смысла, каждое локальное перемещение — на фоне неспециализированной позиции, каждое телесное событие — какой бы анализатор его ни проявлял — на сигнификативном фоне, где (как минимум) обозначаются его самые отдаленные отзвуки и срочно предоставляется возможность интерсенсорной эквивалентности. Тактильные ощущения моей руки объединяются и связываются с зрительными восприятиями данной самой руки, как и с восприятиями вторых участков тела, со стилем ее жестов, что подразумевает стиль перемещений моих пальцев и, иначе, вносит собственный оттенок в метод перемещения моего тела.1 Тело возможно сравнить не с физическим объектом, а, скорее, с произведением мастерства. В картине либо музыкальной пьесе мысль не имеет возможности передать себя в противном случае, нежели в явлении цветов либо звуков. Анализ творчества Сезанна в отрыве от его картин разрешает мне выбрать между несколькими вероятными Сезаннами, и лишь восприятие картин дает мне единственного существующего Сезанна, как раз в нем анализ обретает собственный полный суть. Не в противном случае дело обстоит и при поэмы либо романа, не смотря на то, что они и складываются из слов. Не секрет, что поэма, предполагая первичное значение, переводимое в прозу, вводит в сознание читателя вторичное существование, которое и определяет ее в качестве поэмы. Как обращение несет нам значения не только в словах, вместе с тем и в произношении, интонации, выражении и жестах лица, а это смысловое приложение раскрывает уже не мысли говорящего, но их источник и его основополагающий образ бытия, так и поэзия, пускай по воле случая она была нарративной и означающей, по сути есть модуляцией существования. Она отличается от крика, поскольку крик применяет отечественное тело таким, каким нам дала его природа, другими словами бедным по ясным средствам, тогда как поэма применяет язык, кроме того какой-то особенный язык, так что экзистенциальная модуляция, вместо того дабы рассеяться в само мгновение собственного выражения, обретает в поэтическом аппарате средство самоувековечения. Но, отрываясь от отечественной витальной жестикуляции, поэма не отрывается от материальной опоры по большому счету, и она была бы потеряна безвозвратно, не будь ее текст сохранен в точности; ее значение не вольно, оно
1 Устройство скелета не имеет возможности растолковать — кроме того на научном уровне — предпочитаемых моим телом движений и позиций. Ср.: Merleau-Ponty. La Structure du Comportement. P. 196.
обитает не на небесах идей: оно заключено среди слов, запечатленных на недолговечном листе бумаги. В этом смысле поэма, как и любое произведение искусства, существует подобно вещи, но не живет всегда подобно истине. Что же касается романа, то, не смотря на то, что его возможно коротко пересказать, не смотря на то, что идея романиста возможно выражена в абстрактной форме, это понятийное значение все равно выделяется из более широкого значения, как приметы человека выделяются из конкретного вида его физиономии. Задача романиста содержится не в выведении идей и не в изучении характеров, но в представлении межчеловеческого события, в том, дабы вынудить его созреть и обнаружиться без всякого идеологического комментария, так, дабы любое изменение в строе рассказа либо в выборе возможностей сказывалось бы на романическом смысле события. Роман, поэма, картина, музыкальная пьеса сущность индивидуальности, другими словами существа, в которых выражение нельзя отделить от высказываемого, суть которых доступен только в ярком контакте с ними и каковые излучают их значение вовне, не покидая собственного временного и пространственного места. Как раз в этом смысле отечественное тело возможно сравнить с произведением мастерства. Это ядро живых значений, а не закон, объединяющий некое число ковариантных терминов. Некий тактильный опыт руки свидетельствует некий тактильный опыт плеча и предплечья, некий зрительный вид той же руки, но не вследствие того что разные тактильные восприятия, тактильные и зрительные восприятия входят как составляющие в одну идею руки, как перспективные виды какого-либо куба — в идею куба, а вследствие того что видимая осязаемая рука и рука, как и разные участки руки, дружно забранные, совершают один неспециализированный жест.
Как выше двигательная привычка проясняла особенную природу телесного пространства, так сейчас привычка по большому счету разрешает осознать неспециализированный синтез собственного тела. И подобно тому, как анализ телесной пространственности предвосхищал анализ единства собственного тела, мы можем распространить на все привычки то, что сообщили о привычках двигательных. Честно говоря, любая привычка есть одновременно двигательной и перцептивной, потому, что обретается, как мы говорили, между фактическим движением и ясным восприятием, в рамках той фундаментальной функции, что очерчивает как отечественное поле зрения, так и отечественное поле действия. Обследова-
ние объектов посредством трости, которое служило нам только что примером двигательной привычки, в той же мере есть примером привычки перцептивной. В то время, когда трость делается обиходным орудием, мир осязаемых объектов отступает назад и начинается уже не от кожного покрова кисти, но от кончика трости. Высказывались мнения, что на базе ощущений, порожденных давлением трости на руку, слепой выстраивает для себя трость и разные ее позиции, а после этого эти последние, со своей стороны, опосредуют некоторый объект во второй степени, внешний объект. При таких условиях восприятие всегда было бы прочтением одних и тех же чувственных данных, оно только делалось бы все более стремительным и ограничивалось бы все менее выраженными символами. Но привычка не содержится в интерпретации нажатий трости на руку как знаков определенных ее позиций, и этих последних — как знаков какого-либо внешнего объекта, потому, что она избавляет нас от необходимости это делать. Давление на трость и руку уже не являются данными, трость уже не есть объектом, что принимает пациент, она — орудие, благодаря которому он принимает. Это придаток тела, расширение телесного синтеза. Соответственно внешний объект — это не ортогональная проекция либо инвариант серии возможностей, но вещь, к которой ведет нас трость, и возможности, в согласии с перспективной очевидностью, являются ее качествами, а не показателями. Интеллектуализм может представить себе переход от возможности к самой вещи, от символа к значению только в виде интерпретации, апперцепции, интенции познания. перспективы и Данные чувств на каждом уровне должны при таких условиях быть содержаниями, схваченными как (aufgefasst als*) манифестации одного и того же умопостигаемого ядра.1 Но таковой анализ деформирует и символ, и значение. Он отделяет друг от друга, объективируя их, содержание эмоции, которое уже отмечено неким смыслом, и инвариантное ядро, которое есть не законом, но вещью: анализ маскирует органиче-
1 Гуссерль, например, продолжительное время определял сознание, либо возложение смысла, через схему Auffassung-Inhalt и как beseelende Auffassung. ** Он делает решительный ход вперед, в то время, когда признает, начиная с Лекций о времени, что эта операция предполагает другую, более глубокую, при помощи которой содержание само готовится к этому схватыванию. Не всякое конституирование осуществляется в соответствии с схеме Auffassungsinhalt-Auffassung*** (Husserl. Vorlesungen zur Phanomenologie des inneren Zeitbewusstseins. S. 5, note 1).
скую мира и связь субъекта, активную трансцендентность сознания, перемещение, в котором оно вторгается в вещь и в мир при посредстве собственных орудий и органов. Анализ двигательной привычки как расширения пределов существования находит собственный продолжение в анализе перцептивной привычки как освоения мира. Иначе, любая перцептивная привычка есть кроме этого привычкой двигательной, схватывание значения и тут осуществляется при помощи тела. В то время, когда ребенок привыкает отличать светло синий цвет от красного, констатируют, что привычка, усвоенная по отношению к данной паре цветов, содействует усвоению всех остальных.1 Но заключен ли главный момент привычки в этом осознании, в этом воцарении точки зрения цвета, в этом интеллектуальном анализе, подводящем эти под какую-то категорию, в случае если ребенок осознал значение цвет через несколько светло синий-красный? Дабы ребенок смог разглядеть светло синий и красное в рамках категории цвета, она обязана корениться в данных, в противном случае никакое подведение под категорию не сможет определить ее в них, — на светло синий и красных карточках, каковые показывают ребенку, обязана сперва проявиться та привлечения взгляда и особая форма вибрации, что именуется синим и красным цветами. Во взоре мы располагаем естественным орудием, сравнимым с тростью слепого. Взор проницает вещи более либо менее глубоко в соответствии с тем, как он к ним обращается, — скользит по ним либо на них упирается. Обучиться видеть цвета — значит получить некий стиль видения, новый метод потребления собственного тела, обогатить и реорганизовать телесную схему. Будучи совокупностью двигательных либо перцептивных свойств, отечественное тело не есть объектом для я мыслю, оно — совокупность проживаемых значений, которая ищет равновесия. Иногда формируется новый узел значений: отечественные прошлые перемещения интегрируются в какую-то новую двигательную единицу, первичные эти зрения — в новую сенсорную единицу, отечественные природные свойства неожиданно связываются с более богатым значением, которое до этого было только намечено в отечественном перцептивном либо практическом поле, давало о себе знать в отечественном опыте только какой-то дефицитом, и воцарение которого нарушает неожиданно отечественное равновесие и удовлетворяет отечественное слепое ожидание.
What is Gestalt Therapy?
