Максим горький макар чудра

С моря дул мокрый, холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег шелеста и волны прибрежных кустов. Иногда его порывы приносили с собой сморщенные, жёлтые листья и бросали их в костёр, раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева – бесконечную степь, справа – нескончаемое море и прямо против меня – фигуру Макара Чудры, ветхого цыгана, – он сторожил коней собственного табора, раскинутого шагах в полусотне от нас.

Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, открыв чекмень, обнажили его волосатую грудь и бессердечно бьют её, он полулежал в прекрасной, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из собственной громадной трубки, производил изо носа и рта частые клубы дыма и, без движений уставив глаза куда-то через мою голову в мёртво молчавшую темноту степи, говорил со мной, не умолкая и не делая ни одного перемещения к защите от резких ударов ветра.

– Так ты ходишь? Это прекрасно! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и нужно: ходи и наблюдай, насмотрелся, ляг и умирай – вот и всё!

– Жизнь? Иные люди? – продолжал он, скептически выслушав моё возражение на его «Так и нужно». – Эге! А тебе что до того? Разве ты сам – не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не требуется тебя никому.

– Обучаться и учить, говоришь ты? А ты можешь обучиться сделать людей радостными? Нет, не можешь. Ты поседей сперва, да и скажи, что нужно учить. Чему учить? Каждый знает, что ему необходимо. Каковые умнее, те берут что имеется, каковые поглупее – те ничего не приобретают, и каждый сам обучается…

– Забавные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон какое количество, – он обширно повел рукой на степь. – И все трудятся. Для чего? Кому? Только бог ведает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с позже силы собственные источит на землю, а позже ляжет в неё и сгниёт в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с собственного поля и умирает, как появился, – дураком.

– Что ж, – он появился после этого, что ли, чтобы поковырять почву, да и погибнуть, не успев кроме того могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны смешит ему сердце? Он раб – когда появился, всю жизнь раб, и всё тут! Что он с собой может сделать? Лишь удавиться, коли поумнеет мало.

– А я, вот наблюдай, в пятьдесят восемь лет столько видел, что коли написать всё это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. А ну-ка, сообщи, в каких краях я не был? И не сообщишь. Ты и не знаешь таких краев, где я бывал. Так необходимо жить: иди, иди – и всё тут. Продолжительно не находись на одном месте – чего в нём? Вон как ночь и день бегают, гоняясь приятель за втором, около почвы, так и ты бегай от дум про судьбу, чтобы не разлюбить её. А задумаешься – разлюбишь жизнь, это неизменно так происходит. И со мной это было. Эге! Было, сокол.

– В колонии я сидел, в Галичине. «Для чего я живу на свете?» – помыслил я со скуки, – скучно в колонии, сокол, э, как скучно! – и забрала меня тоска за сердце, как взглянул я из окна на поле, забрала и сжала его клещами. Кто сообщит, для чего он живёт? Никто не сообщит, сокол! И задавать вопросы себя про это не нужно. Живи, и всё тут! И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не заберёт ни при каких обстоятельствах. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!

– Хе! Сказал я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских. Необходимо, говорит он, жить не так, как ты сам желаешь, а так, как сообщено в божьем слове. Всевышнему покоряйся, и он даст тебе всё, что попросишь у него. А сам он целый в дырьях, рваный. Я и сообщил ему, дабы он себе новую одежду попросил у всевышнего. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того сказал, что нужно прощать людей и обожать их. Вот бы и забыл обиду мне, коли моя обращение обидела его милость. Также – преподаватель! Учат они меньше имеется, а сами едят по десять раз в день.

Он плюнул в костер и замолчал, опять набивая трубку. Ветер выл жалобно и негромко, во тьме ржали кони, из табора плыла ласковая и страстная песня-думка. Это пела красивая женщина Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного тембра, неизменно как-то необычно, недовольно и требовательно звучавший – пела ли она песню, сказала ли «здравствуй». На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах блистало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама.

Макар подал мне трубку.

– Кури! Прекрасно поет девка? То-то! Желал бы, чтобы такая тебя полюбила? Нет? Прекрасно! Так и нужно – не верь девкам и держись от них дальше. Девке целоваться лучше и приятней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее – и погибла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а порвать – запрещено, и дашь ты ей всю душу. Правильно! Берегись девок! Лгут неизменно! Обожаю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булавкой, она порвёт тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, желаешь, сообщу одну быль? А ты ее запомни и, как запомнишь, – век собственный будешь свободной птицей.

Неприятный Алексей Максимович

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector