Чтобы все события сделать моими, дабы они по-настоящему меня тревожили, дабы не могли не тревожить — имеется различные методы.
Первый, что всё и вся — обнажение субъекта, раскрытие через «допускание» ли, «дыхание», «ближайшее проплывание мысли» и по большому счету всё, что придумано для «Bel canto».
Субъект приведен в особенное состояние чрезвычайной чувствительности, и мельчайшая идея — реализуется и формирует ощутимый материальный около меня мир. («Уловив только рисунка линии, только созвучье, только слово…»)
Второй: «если бы».
И третий: подбор подходящего аффекта из личной моей жизни. Об этом я желаю на данный момент кое-что сообщить.
Пробовал сцену Гамлета у могилы: «Бедный Йорик!»
Что тут основное? Череп Йорика. В случае если данный череп меня не тревожит, если он мне не дорог, если он не отличим для меня от сотен, тысяч вторых черепов, в случае если это не приятель, не товарищ, не любимец, не человек, что восхищал меня ежеминутно — не Йорик, — сцена не выйдет.
Как ни старался я одурачить себя всякими «если бы», ничего не выходило, я ли был не хватает тогда наивен либо события через чур сложны, но лишь воображение не было конкретным, и мысли перекатывались через меня, не задевая, а только скользя по мне.
Ну, прекрасно, сообщил я себе, покинем Гамлета и Йорика. Пускай это буду лишь я. Чей череп вынудит меня ринуться, схватить его и крикнуть от неожиданности: данный?!
Я перебрал моих привычных и родных, которых уже давно нет на свете, пробовал «брать в руки» череп одного, другого, и стало существенно легче — я осознал, почувствовал, что означает череп привычного человека. «Я знал его, Горацио», — не были больше безлюдными словами. Передо мной был живой образ сейчас уже неживого человека, и я силился сочетать эту мертвую костяную коробку с тем живым, что стояло в моем воображении…
Стало лучше, но все-таки это было еще далеко не то, что необходимо. Я брал, например, череп (как бы) моего погибшего любимого отца, как я имел возможность сказать об этом как о Йорике? Образ отца вызывал совсем другие эмоции — сыновней любви, преданности, уважения, а Йорик — восхитительный, блестящий артист, приятель, брат, друг, близкий по духу, по мастерству, но совсем без родного родства.
Перебрал собственных погибших друзей — нет. Один тем, второй иным, но никто не доходил как направляться… И вот внезапно мелькнул один: Прокофьев!
Безвременно погибший, дорогой Георгий… 26-ти летний, сумрачный на вид, но трепетный, чуткий, с ласковейшей душой живописца. Его пламенные «речи» (об мастерстве), его жертвенное отношение к делу, его тоск-
ливые страдальческие глаза, в то время, когда его принуждали дать согласие на какой-нибудь компромисс в любимом и святом для него мастерстве. Четыре года дружной совместной работы… Четыре лучших года — первые годы в мастерстве.
Он погиб от страшной скоротечной саркомы, не успев раскрыться, прекрасно узнаваемый лишь нам, приятелям…
Мало ли теряешь собственных родных, родных, привычных! Но бывают утраты… О них мало сообщить: не легко, невыносимо наблюдать на мертвое тело и знать, что произошло что-то такое важное, катастрофическое, непоправимое, по окончании чего по-ветхому жить уже запрещено.
Засыпали почвой мы отечественного Георгия и продолжительно с большим удивлением молчали над его могилой…
— «Данный череп пролежал в почве 23 года. Как вы думаете, чей он?» Не знаю. «Провал бы его побрал, мошенника, он вылил один раз мне на голову целую бутылку ренвейна! Это череп Георгия Прокофьева, что был шутом у короля».
— Георгия? Данный?! — я не могу сдержаться, дабы не ринуться, не схватить его жадно и ласково, не сжать его с любовью в собственных руках, не впиться в него, и у меня вырывается: «Бедный Георгий! — Бедный Йорик.
Я знал его, Горацио! Это был один из необычнейших людей в мастерстве, это был человек с дивной и бесконечным юмором фантазией.
какое количество раз он подкреплял меня собственной верой, сколько раз он помогал мне встать, воодушевлял меня, сколько раз он носил меня на плечах!
А сейчас! Как отталкивают меня эти останки — мне практически дурно!..»
Через то, что я подставил вместо Йорика — Георгия, я осознал и почувствовал, что я обязан ощущать в сцене с черепом. И Йорик мне стал близок и понятен. Так близок, что мне не требуется любой раз думать о Георгии. Идея о Йорике уже наполнилась моим личным отношением к близкому мне Георгию. И Георгий уже исчезает, а чувство (аффективное воспоминание) осталось. Осталось и соединилось с Йориком. Я как бы привил к Йорику Георгия, и он для меня ожил.
Я, как атом — это одно, но я в молекуле — это совсем второе.
Меня не определишь. водород и Кислород — газы. Соединились совместно — оказалась вода со всеми вторыми химическими и физическими особенностями.
Отыщи в том месте кислород либо водород!
Так и актерская личность, она исчезает в соединении с образом. Это как словно бы бы совсем не я. Но это как раз ты. Ты некуда не убежал и можешь быть в любую секунду «выделен» из молекулы. Но в то время, когда ты в молекуле, ты неузнаваем, ты купил другие качества и утратил собственные. И это соединение атомов в молекулу не механическое, а химическое. С поглощением либо энерговыделением.
А вот у имитатора — соединение в полной мере механическое.
(Закончить все иллюстрацией из театральной практики. Возможно, Прокофьев: в случае если у меня такое лицо, я буду вести себя так-то.)
Как возможно играться «от себя» и как нельзя играть «от себя»
Как сделаться образом, как превратиться в какого-либо постороннего, мнимого человека?
Мне дали сыграть Бориса Годунова. Ну как тут вдруг сделаться этим самым Борисом?
Актер, не прошедший важной школы и предоставленный самому себе, нечайно ищет дорог несложнее и прямее: царь, повелитель — значит, в лице торжественность, важность, строгость… Убийца царевича Дмитрия, преступник — значит, подозрительность, опасливость в глазах… Его совесть мучит — значит, довольно часто вспоминает, мрачнеет… и т. д.
Актер находит все это, «надевает» на себя и, стараясь ко всему этому привыкнуть, ходит, сидит, стоит, все время держит себя «в состоянии» Бориса Годунова…
Пробует сказать текст роли:
Интервью Татьяны Дорониной. Зеркало сцены (1986)
