Лекция xxx

Черта ЦАРЯ ИВАНА ГРОЗНОГО.

ДЕТСТВО.
Царь Иван появился в 1530 г. От природы он взял ум бойкий и эластичный, вдумчивый и мало насмешливый, настоящий великорусский, столичный ум. Но события, среди которых протекло детство Ивана, рано сломали данный ум, дали ему неестественное, болезненное развитие. Иван рано осиротел — на четвертом году лишился отца, а на восьмом утратил и мать. Он с детства видел себя среди чужих людей. В душе его рано и глубоко врезалось и всю жизнь сохранялось чувство сиротства, брошенности, одиночества, о чем он твердил при всяком случае: «Родственники мои не заботились обо мне». Из этого его робость, ставшая главной чертой его характера. Как все люди, выросшие среди чужих, без материнского привета и отцовского призора, Иван рано усвоил себе привычку ходить оглядываясь и прислушиваясь. Это развило в нем подозрительность, которая с летами превратилась в глубокое недоверие к людям. В юные годы ему довольно часто приходилось испытывать равнодушие либо пренебрежение со стороны окружающих. Он сам вспоминал по окончании в письме к князю Курбскому, как его с младшим братом Юрием в юные годы стесняли во всем, держали как убогих людей, не хорошо кормили и одевали, ни в чем воли не давали, все заставляли делать насильно и не по возрасту. В праздничные, церемониальные случаи — при выходе либо приеме послов — его окружали царственной пышностью, становились около него с раболепным смирением, а в будни те же люди не церемонились с ним, иногда баловали, иногда дразнили. Играются они, бывало, с братом Юрием в спальне покойного отца, а первенствующий боярин князь И. В. Шуйский развалится перед ними на лавке, обопрется локтем о постель покойного правителя, их отца, и ногу на нее положит, не обращая на детей никакого внимания, ни отеческого, ни кроме того властительного. Печаль, с какою Иван вспоминал об этом 25 лет спустя, позволяет почувствовать, как довольно часто и очень сильно его сердили в юные годы. Его ласкали как правителя и оскорбляли как ребенка. Но в обстановке, в какой шло его детство, он не всегда мог в тот же час и прямо найти чувство досады либо злости, сорвать сердце. Эта необходимость сдерживаться, дуться в рукав, глотать слезы питала в нем раздражительность и затаенное, немногословное озлобление против людей, злость со стиснутыми зубами. К тому же он был испуган в юные годы. В 1542 г., в то время, когда правила партия князей Бельских, приверженцы князя И. Шуйского ночью неожиданно напали на находившегося за их соперников митрополита Иоасафа. Владыка скрылся во дворце князя. Мятежники разбили окна у митрополита, ринулись за ним во дворец и утром вломились с шумом в спальню мелкого правителя, разбудили и напугали его.

ВЛИЯНИЕ БОЯРСКОГО ПРАВЛЕНИЯ.
Ужасные сцены насилий и боярского своеволия, среди которых рос Иван, первенствовали политическими его впечатлениями. Они перевоплотили его робость в нервную пугливость, из которой с летами развилась наклонность преувеличивать опасность, появилось то, что именуется страхом с великими глазами. Всегда тревожный и странный, Иван рано привык думать, что окружен лишь неприятелями, и воспитал в себе печальную наклонность высматривать, как плетется около него нескончаемая сеть козней, которою, чудилось ему, стараются опутать его со всех сторон. Это заставляло его всегда держаться настороже; идея, что вот-вот из-за угла на него ринется недруг, стала привычным, ежеминутным его ожиданием. Всего посильнее трудился в нем инстинкт самосохранения. Все усилия его бойкого ума были обращены на разработку этого неотёсанного эмоции.

ВОЗБУЖДАЕМОСТЬ и Ранняя РАЗВИТОСТЬ.
Как все люди, через чур рано начавшие борьбу за существование, Иван заметно увеличивался и преждевременно вырос. В 17 — 20 лет, при выходе из детства, он уже поражал окружающих непомерным числом пережитых впечатлений и передуманных мыслей, до которых его предки не додумывались и в зрелом возрасте. В 1546 г., в то время, когда ему было 16 лет, среди ребяческих игр он, по рассказу летописи, внезапно заговорил с боярами о женитьбе, да сказал так обдуманно, с этими предусмотрительными политическими мыслями, что бояре расплакались от умиления, что царь так молод, а уж так много поразмыслил, ни с кем не посоветовавшись, от всех утаившись. Эта ранняя привычка к тревожному уединенному размышлению про себя, втихомолку, надорвала идея Ивана, развила в нем возбуждаемость и болезненную впечатлительность. Иван рано утратил равновесие собственных духовных сил, уменье направлять их, в то время, когда необходимо, разделять их работу либо сдерживать одну противодействием второй, рано привык вводить в деятельность ума участие эмоции О чем бы он ни думал, он подгонял, подзадоривал собственную идея страстью. Посредством для того чтобы самовнушения он был способен разгорячить собственную голову до отважных и высоких помыслов, раскалить собственную обращение до блестящего красноречия, и тогда с его языка либо из-под его пера, как от тёплого железа под молотком кузнеца, сыпались искры острот, колкие насмешки, меткие словца, неожиданные обороты. Иван — один из лучших писателей и московских ораторов XVI в., по причине того, что был самый раздраженный москвич того времени. В произведениях, написанных под раздражения и диктовку страсти, он больше передаёт, чем убеждает, поражает жаром речи, гибкостью ума, изворотливостью диалектики, блеском мысли, но это фосфорический блеск, лишенный теплоты, это не воодушевление, а горячка головы, нервическая прыть, следствие неестественного возбуждения. Просматривая письма царя к князю Курбскому, поражаешься стремительной сменой в авторе самых разнообразных эмоций: раскаяния и порывы великодушия, проблески глубокой задушевности чередуются с неотёсанной шуткой, твёрдым озлоблением, холодным презрением к людям. 60 секунд усиленной работы ума и эмоции сменялись полным упадком утомленных душевных сил, и тогда от всего его остроумия не оставалось и несложного здравого смысла. В эти 60 секунд умственного изнеможения и нравственной опущенности он способен был на выдумки, лишенные всякой сообразительности. Скоро перегорая, такие люди со временем, в то время, когда в них слабеет возбуждаемость, прибегают обыкновенно к неестественному средству, к вину, и Иван в годы опричнины, думается, не чуждался этого средства. Таковой нравственной неровностью, чередованием высоких подъемов духа с самыми постыдными падениями, разъясняется и национальная деятельность Ивана. Царь совершил либо задумывал большое количество хорошего, умного, кроме того великого, и рядом с этим наделал еще больше поступков, каковые сделали его предметом отвращения и ужаса для последующих поколений и современников. Разгром Новгорода по одному подозрению в измене, столичные казни, убийство митрополита и сына Филиппа, безобразия с опричниками в Москве и в Александровской слободе — просматривая обо всем этом, поразмыслишь, что это был зверь от природы.

НРАВСТВЕННАЯ НЕУРАВНОВЕШЕННОСТЬ.
Но он не был таким. По природе либо воспитанию он был лишен устойчивого нравственного равновесия и при мельчайшем житейском затруднении охотнее склонялся в плохую сторону. От него ежеминутно возможно было ожидать неотёсанной выходки: он не умел сладить с мельчайшим неприятным случаем. В 1577 г. на улице в завоеванном ливонском городе Кокенгаузене он благодушно разговаривал с пастором о любимых собственных богословских предметах, но чуть не приказал его казнить, в то время, когда тот небрежно сравнил Лютера с апостолом Павлом, ударил пастора хлыстом по голове и ускакал со словами: «Поди ты к линии со своим Лютером». В второе время он приказал изрубить отправленного ему из Персии слона, не желавшего стать перед ним на колена. Ему недоставало внутреннего, природного благородства; он был чувствительнее к плохим, чем к хорошим, впечатлениям; он принадлежал к числу тех недобрых людей, каковые скорее и охотнее подмечают в других слабости и недостатки, чем дарования либо хорошие качества. В каждом встречном он в первую очередь видел неприятеля. Всего тяжелее было купить его доверие. Для этого таким людям надобно ежеминутно позволять чувствовать, что их обожают и уважают, целиком и полностью им преданы, и, кому получалось уверить в этом царя Ивана, тот пользовался его доверием до излишества. Тогда в нем вскрывалось свойство, облегчающее таким людям тягость неизменно напряженного злого настроения, — это привязчивость. Первую жену собственную он обожал какой-то особенно чувствительной, недомостроевской любовью. Так же безотчетно он привязывался к Адашеву и Сильвестру, а позже и к Малюте Скуратову. Это недоверчивости и соединение привязчивости ясно сказалось в духовной. Ивана, где он дает детям наставление, «как людей обожать и жаловать и как их беречься». Эта двойственность характера и лишала его устойчивости. Житейские отношения больше тревожили и злили его, чем заставляли думать. Но в 60 секунд нравственного успокоения, в то время, когда он освобождался от внешних раздражающих впечатлений и оставался наедине с самим собой, со собственными задушевными думами, им овладевала грусть, к какой способны лишь люди, испытавшие большое количество житейских разочарований и нравственных утрат. Думается, ничего не могло быть формальнее и бездушнее духовной грамоты старого столичного князя с ее мелочным распорядком движимого и недвижимости между наследниками. Царь Иван и в этом стереотипном акте выдержал собственный лирический темперамент. Эту духовную он начинает возвышенными богословскими размышлениями и продолжает такими задушевными словами: «Тело изнемогло, болезнует дух, раны душевные и телесные умножились, и нет доктора, что бы исцелил меня, ожидал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого, утешающих я не отыскал, заплатили мне злом за добро, неприязнью за любовь». Бедный страдалец, царственный мученик — поразмыслишь, просматривая эти жалобно-скорбные строчки, а данный страдалец года за два до того, ничего не расследовав, по одному подозрению, так, напрасно, безжалостно и безбожно разгромил громадной старый город с целою областью, очень не громили никакого русского города татары. В самые злые 60 секунд он умел подниматься до данной неестественной задушевности, до крокодилова плача. В разгар казней входит он в столичный Успенский собор. Митрополит Филипп встречает его, готовый по долгу сана печаловаться, просить за несчастных, обреченных на казнь. «Лишь молчи, — сказал царь, чуть сдерживаясь от бешенства, — одно тебе говорю — молчи, папа святой, молчи и благослови нас». «Отечественное молчание, — отвечал Филипп, — грех на душу твою налагает и смерть причиняет». «Ближние мои, — скорбно возразил царь, — поднялись на меня, ищут мне зла; какое тебе дело до отечественных царских предначертаний!» Обрисованные особенности царя Ивана сами по себе имели возможность бы послужить лишь интересным материалом для психолога, скорее для психиатра, сообщат иные: так как так легко нравственную распущенность, в особенности на историческом расстоянии, признать за душевную заболевание и под этим предлогом высвободить память мнимобольных от исторической ответственности. К сожалению, одно событие сказало обрисованным особенностям значение, значительно более ответственное, чем какое обыкновенно имеют психотерапевтические курьезы, появляющиеся в людской судьбы, в особенности таковой обильной всякими душевными курьезами, как русская: Иван был царь. Черты его личного характера дали особенное направление его политическому образу мыслей, а его политический образ мыслей оказал сильное, притом вредное, влияние на его политический образ действий, сломал его.

РАННЯЯ Идея О ВЛАСТИ
: Иван рано и большое количество, раньше и больше, чем бы следовало, начал думать собственной тревожной мыслью о том, что он правитель Всея Руси. Скандалы боярского правления всегда поддерживали в нем эту думу, информировали ей тревожный, острый темперамент. Его сердили и обижали, выталкивали из дворца и угрожали убить людей, к каким он привязывался, пренебрегая его детскими слезами и мольбами, у него на глазах показывали непочтение к памяти его отца, возможно, дурно отзывались о покойном в присутствии сына. Но этого сына все признавали законным правителем; ни от кого не слыхал он и намека на то, что его царственное право может подвергнуться сомнению, спору. Любой из окружающих, обращаясь к Ивану, именовал его великим правителем; любой случай, его тревоживший либо зливший, заставлял его вспоминать о том же и с любовью обращаться к мысли о собственном царственном преимуществе как к политическому средству самообороны. Ивана учили грамоте, возможно, так же, как учили его предков, как по большому счету учили грамоте в Старой Руси, заставляя твердить псалтырь и часослов с нескончаемым повторением задов, прежде пройденного. Изречения из этих книг затверживались механически, на всегда врезывались в память. Думается, детская идея Ивана рано начала попадать в это механическое зубрение псалтыря и часослова. Тут он встречал строки о царе и царстве, о монархе , о нечестивых советниках, о блаженном муже, что не ходит на их совет, и т. п. С того времени как стал Иван понимать свое сиротское положение и думать об отношениях собственных к окружающим, эти строки должны были быстро затрагивать его внимание. Он осознавал эти библейские афоризмы по-своему, прилагая их к себе, к собственному положению. Они давали ему желанные ответы и прямые на вопросы, какие конкретно возбуждались в его голове житейскими столкновениями, подсказывали нравственное оправдание тому эмоции злобы, какое вызывали в нем эти столкновения. Легко понять, какие конкретно стремительные удачи в изучении святого писания должен был сделать Иван, используя к собственной экзегетике таковой нервный, субъективный способ, изучая и толкуя слово божие под диктовку раздраженного, капризного эмоции. С того времени книги должны были стать любимым предметом его занятий. От псалтыря он перешел к вторым частям писания, перечитал большое количество, что имел возможность дотянуться из тогдашнего книжного запаса, вращавшегося в русском просматривающем обществе. Это был начитаннейший москвич XVI в. Недаром современники именовали его «словесной мудрости ритором». О богословских предметах он обожал разговаривать, в особенности за столом , и имел, по словам летописи, память и особливую остроту от божественного писания. Раз в 1570 г. он устроил в собственных палатах праздничную беседу о вере с пастором польского консульства чехом-евангеликом Рокитой в присутствии консульства, духовенства и бояр. В пространной речи он изложил протестантскому богослову обличительные пункты против его учения и приказал ему защищаться «вольно и смело», без всяких опасений, пристально и терпеливо выслушал защитительную обращение пастора и по окончании написал на нее пространное опровержение, до нас дошедшее. Данный ответ царя местами отличается образностью и живостью. Идея не всегда идет прямым логическим методом, натолкнувшись на тяжёлый предмет, туманится либо сбивается в сторону, но иногда обнаруживает громадную диалектическую гибкость. Тексты писания не всегда приводятся кстати, но очевидна широкая начитанность автора не только в отеческих творениях и писании, но и в переводных греческих хронографах, тогдашних русских книжках общей истории. Основное, что просматривал он особенно пристально, было духовного содержания; везде обнаружил он н отмечал одинаковые мысли и образы, каковые отвечали его настроению, вторили его собственным думам. Он просматривал и перечитывал любимые места, и они неизгладимо врезывались в его память. не меньше иных нынешних записных ученых Иван обожал пестрить собственные произведения цитатами кстати и некстати. В первом письме к князю Курбскому он на каждом шагу вставляет отдельные строчки из писания, время от времени выписывает подряд целые главы из ветхозаветных пророков либо апостольских посланий и частенько без всякой потребности искажает библейский текст. Это происходило не от небрежности в списывании, а от того, что Иван, разумеется, выписывал цитаты наизусть.

Мысль ВЛАСТИ.
Так рано зародилось в голове Ивана политическое размышление — занятие, которого не знали его столичные предки ни среди детских игр, ни в деловых заботах зрелого возраста. Думается, это занятие шло втихомолку, тайком от окружающих, каковые продолжительно не догадывались, в какую сторону направлена встревоженная идея молодого правителя, и, возможно, не одобрили бы его усидчивого внимания к книгам, если бы додумались. Вот из-за чего они так удивились, в то время, когда в 1546 г. шестнадцатилетний Иван внезапно заговорил с ними о том, что он задумал жениться, но что прежде женитьбы он желает поискать прародительских обычаев, как прародители его, великие и цари сродник и князья его Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились. Пораженные неожиданностью дум правителя, бояре, прибавляет летописец, удивились, что правитель так молод, а уж прародительских обычаев поискал. Первым помыслом Ивана при выходе из правительственной опеки бояр было принять титул царя и венчаться на царство праздничным церковным обрядом. Политические думы царя вырабатывались тайком от окружающих, как тайком складывался его сложный темперамент. Но, по его произведениям возможно с некоей точностью вернуть движение его политического самовоспитания. Его письма к князю Курбскому — наполовину политические трактаты о царской власти и наполовину полемические памфлеты против его притязаний и боярства. Попытайтесь бегло перелистать его первое долгое-предлинное послание — оно поразит вас видимой пестротой н беспорядочностью собственного содержания, разнообразием книжного материала, кропотливо собранного щедрой рукой и автором рассыпанного по этим нескончаемым страницам. Чего тут нет, каких имен, примеров и текстов! Долгие и маленькие выписки из отцов церкви и святого писания, строки и целые главы из ветхозаветных пророков — Моисея, Давида, Исаии, из новозаветных церковных преподавателей — Василия Великого, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста, образы из эпоса и классической мифологии — Зевс, Аполлон, Антенор, Эней — рядом с библейскими именами Иисуса Навина, Гедеона, Авимелеха, Иевффая, бессвязные эпизоды из иудейской, римской, византийской истории а также из истории западноевропейских народов со средневековыми именами Зинзириха вандальского, готов, савроматов, французов, вычитанными из хронографов, и, наконец, иногда невзначай кинутая черта из русской летописи — и все это, перепутанное, переполненное анахронизмами, с калейдоскопической пестротой, без видимой логической последовательности всплывает и исчезает перед читателем, повинуясь прихотливым поворотам мысли и воображения автора, и вся эта, простите за выражение, ученая каша сдобрена богословскими либо политическими афоризмами, упорно подкладываемыми, и иногда посолена узкой иронией либо твёрдым, время от времени метким сарказмом. Какая хаотическая память, набитая комплектом всякой всячины, поразмыслишь, перелистав это послание. Недаром князь Курбский назвал письмо Ивана бабьей болтовней, где тексты писания переплетены с речами о женских телогреях и о постелях: Но вникните внимательнее в данный пенистый поток текстов, размышлений, воспоминаний, лирических отступлений, и вы легко уловите главную идея, которая красной нитью проходит по всем этим, по всей видимости, столь нестройным страницам. С детства затверженные автором любимые исторические примеры и библейские тексты все отвечают на одну тему — все говорят о царской власти, о ее божественном происхождении, о национальном порядке, об отношениях к подданным и советникам, о гибельных следствиях разновластия и безначалия. Несть власти, аще не от всевышнего. Всяка душа властем предержащим да повинуется. Горе граду, им же градом мнози владеют и т. п. Настойчиво вчитываясь в любимые тексты и вечно о них думая, Иван неспешно и незаметно создал себе из них совершенный мир, в который уходил, как Моисей на собственную гору, отдыхать от житейских страхов и огорчений. Он с любовью созерцал эти величественные образы ветхозаветных избранников и монархов — Моисея, Саула, Давида, Соломона. Но в этих образах он, как в зеркале, старался рассмотреть самого себя, собственную царственную фигуру, уловить в них отражение собственного блеска либо перенести на себя самого отблеск их величия и света. Ясно, что он залюбовался собой, что его личная особа в подобном отражении представилась ему озаренною величием и блеском, какого именно и не чуяли на себе его предки, простые столичные князья-хозяева. Иван IV первенствовал из столичных правителей, что узрел и быстро почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле, монарха . Это было для него политическим откровением, и с той поры его царственное я сделалось для него предметом набожного поклонения. Он сам для себя стал святыней и в помыслах собственных создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории собственной царской власти. Тоном вдохновенного более чем и вместе с простой узкой иронией писал он на протяжении переговоров о мире неприятелю собственному Стефану Баторию, коля ему глаза его избирательной властью: «Мы, смиренный Иоанн, великий князь и царь всея Руси по божию изволению, а не по многомятежному людской хотению».

НЕДОЧЁТ ПРАКТИЧЕСКОЙ ЕЕ РАЗРАБОТКИ.
Но из всех воображения и этих усилий ума царь вынес лишь несложную, обнажённую идею царской власти без практических выводов, каких требует любая мысль. Теория осталась не созданной в национальный порядок, в политическую программу. Увлеченный неприязнью и мнимыми страхами, он потерял из виду потребности и практические задачи национальной судьбе и не умел приладить собственной отвлеченной теории к местной исторический действительности. Без данной практической создания его возвышенная теория центральной власти превратилась в каприз личного самовластия, исказилась в орудие личной злобе, безотчетного произвола. Потому находившиеся на очереди практические вопросы национального порядка остались неразрешенными. В юности, как мы видели, начав править страной, царь с избранными собственными советниками повел храбрую внешнюю и внутреннюю политику, целью которой было, с одной стороны, добиться берега Балтийского моря и войти в яркие торговые и культурные сношения с Западной Европой, а с другой — привести в порядок законодательство и устроить областное управление, создать местные земские миры и призвать их к участию не только в местных судебно-административных делах, но и в деятельности центральной власти. Земский собор, в первый раз созванный в 1550 г., развиваясь и входя простым органом в состав управления, должен был укрепить в умах идею земского царя вместо удельного вотчинника. Но царь не ужился со собственными советниками. При странном и болезненно возбужденном эмоции власти он считал хороший прямой совет посягательством на собственные главные права, несогласие со собственными замыслами — знаком крамолы, измены и заговора. Удалив от себя хороших советников, он отдался одностороннему направлению собственной мнительной политической мысли, везде подозревавшей крамолы и козни, и небрежно возбудил ветхий вопрос об отношении правителя к боярству — вопрос, которого он не в состоянии был дать добро и которого потому не следовало возбуждать. Дело заключалось в исторически сложившемся несоответствии, в несогласии политического настроения и правительственного положения боярства с политическим самосознанием и характером власти столичного правителя. Данный вопрос был неразрешим для столичных людей XVI в. Потому надобно было до поры до времени заминать его, сглаживая позвавшее его несоответствие средствами разумной политики, а Иван желал разом разрубить вопрос, обострив самое несоответствие, собственной односторонней политической теорией поставив его ребром, как ставят тезисы на ученых спорах, принципиально, но непрактично. Усвоив себе очень необыкновенную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею центральной власти, он сделал вывод, что не имеет возможности править страной, как правили его дед и отец, при содействии бояр, но, как в противном случае он обязан править, этого он и сам не имел возможности уяснить себе. Перевоплотив политический вопрос о порядке в ожесточенную неприязнь с лицами, в бесцельную и неразборчивую резню, он собственной опричниной внес в общество ужасную смуту, а сыноубийством подготовил смерть собственной династии. В это же время удачно начатые внутренние реформы и внешние предприятия расстроились, были брошены недоконченными по вине небрежно обостренной внутренней неприязни. Из этого ясно, из-за чего данный царь двоился в представлении современников, переживших его царствование. Так, один из них, обрисовав славные деяния царя до смерти царицы Анастасии, продолжает: «А позже как будто бы ужасная буря, налетевшая со стороны, смутила покой его хорошего сердца, и я не знаю, как перевернула его многомудренный ум в нрав свирепый, и стал он мятежником в собственном стране» Второй современник, характеризуя сурового царя, пишет, что это был «супруг чудного рассуждения, в науке книжного почитания доволен и многоречив, зело ко ополчению дерзостен и за собственный отечество стоятелен, на рабы, от всевышнего эти ему, жестосерд, на пролитие крови дерзостен и неумолим, множество народа от мелка и до громадна при царстве собственном погубил, многие города собственные попленил и большое количество иного содеял над рабами собственными; но данный же царь Иван и большое количество хорошего совершил, воинство собственный очень обожал и на потребности его из казны собственной неоскудно подавал».

ЗНАЧЕНИЕ ЦАРЯ ИВАНА.
Так, хорошее значение царя Ивана в истории нашей страны далеко не так громадно, как возможно было бы думать, если судить по его начинаниям и замыслам, по шуму, какой создавала его деятельность. Грозный царь больше задумывал, чем сделал, посильнее подействовал на нервы и воображение собственных современников, чем на современный ему национальный порядок. Жизнь Столичного страны и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и по окончании него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее, чем оно шло при нем и по окончании него: наиболее значимые политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие конкретно были им подготовлены. Серьёзнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иван был превосходный автор, пожалуй кроме того бойкий политический мыслитель, но он не был национальный воротила. Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности отнять у него практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, удачно предприняв завершение национального порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка. Карамзин преувеличил весьма мало, поставив царствование Ивана — одно из красивейших по началу — по конечным его итогам наровне с бедствиями и монгольским игом удельного времени. произволу и Вражде царь жертвовал и собой, и собственной семейством, и национальным благом. Его возможно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, что, дабы погубить собственных неприятелей, на самого себя повалил строение, на крыше коего эти неприятели сидели.

«Задавайте вопросы! Отвечаем». Лекция Дмитрия Крымова в рамках PER FORMA

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector