Будущее воскресенье! Ластиков чуть дождался этого воскресенья. Нетерпение его было так громадно, что он явился к Грибову мин. за сорок до назначенного срока.
Отогнув штору у окна, Грибов наблюдал, как курсант торопливо переходит улицу. Под дождем, но не горбясь и не поднимая воротник!
Грибов одобрительно кивнул. Шубинская выучка! Подробность, но характерная!..
— В прошлое ваше посещение, — сообщил он, заботливо усаживая гостя в кресло, — я, возможно, замучил вас расспросами… Не возражайте! Я знаю себя, я весьма дотошный. Но сейчас вам нужно лишь слушать. Помимо этого, разрешу прочесть кое-что. До прихода Донченко успеете это сделать. Но разрешите еще вопрос: понимаете ли вы, что такое легенда?
Курсант удивился. А что тут знать либо не знать? Но, из осторожности он промолчал, осознавая, что в вопросе подвох.
Грибов снял с полки энциклопедический словарь и перелистал его.
— «Легенда» — латинское слово, — прочел он вслух. — В начальном собственном смысле означало что-то хорошее прочтения». — Через плечо он строго взглянуть на курсанта: — Хорошее прочтения! А как вычисляете: хороша ли прочтения легенда о Летучем Голландце, либо байка, как вы ее неуважительно назвали?
— Я не знаю, — пробормотал Ластиков тоном ученика, не выучившего урока.
— Очевидно, вы не понимаете и не имеете возможность знать. — Доктор наук нежданно смягчился. — Вы моряк новой, советской формации. Но многие поколения моряков — и мое а также — пребывали под мрачным обаянием данной легенды. Пара писателей обработали ее — любой по-своему. Гейне, к примеру, представил Летучего Голландца в романтических и привлекательных тонах. Гейневский вариант лег после этого в базу оперы Вагнера. Слышали ее?
— Нет, — согласился курсант.
— Совсем по-второму излагал легенду старик Олафсон. В тысяча почти тысячу тринадцатом году он проводил норвежскими шхерами посыльное судно «Муром», на котором я являлся штурманом. Тогда не было еще Беломорско-Балтийского канала. Из Ленинграда в Архангельск добирались, огибая всю Скандинавию. Я бы заявил, что Олафсон излагал события со своей опытной, лоцманской точки зрения, хоть и весьма эмоционально. Уж он-то, в отличие от Гейне, не давал спуску этому Голландцу, по причине того, что тот испокон веку был заклятым неприятелем моряков. Возвратившись из плавания, я записал олафсоновский вариант. Соглашусь, подумывал о публикации — у нас практически не занимаются матросским фольклором, — но тут началась Первая мировая, позже революция. Не до фольклора было. Да и робел частично, как каждый начинающий писатель. Лишь перед данной войной решился отправить собственный маранье в один издание. А ответили сравнительно не так давно: «Рукопись, дескать, интереса не воображает, сюжет через чур архаичен». Так ли это? Очень многое, по-моему, покажется вам злободневным.
Доктор наук нагнулся над коробкой рабочего стола. А Ластиков, пользуясь случаем, огляделся по сторонам.
В первое собственный посещение он не смог разглядеть кабинет как направляться — через чур нервничал. на данный момент испытывал восторга и чувства благоговения. Он — в кабинете Грибова! Не многие курсанты заслуживали таковой чести! Все очень нравилось ему тут, кроме того запах кожи, исходивший от широких низких кресел, какие конкретно в большинстве случаев стоят в кают-компании. Пахло, помимо этого, книгами и крепким трубочным табаком.
Ластиков ожидал заметить около уникальности, каковые привозят с собой к себе известные путешественники. На стене надеялось бы висеть изогнутому малайскому либо индонезийскому ножу, — думается, его именуют крис? А под часами должен был бы сидеть раскорякой толстый древесный, загадочно радующийся идол откуда-то из Африки либо Азии.
Так, по крайней мере, говорили о кабинете Грибова.
Но ничего аналогичного не было тут. В первую очередь привлекал внимание стол. Он был большой, и на нем царил примерный порядок. Все предметы были расставлены и разложены строго симметрично. Остро отточенные карандаши в полной готовности торчали из узкого стаканчика.
Тускло мерцал анероид, а на стене, против рабочего стола, висела карта обоих полушарий.
Без анероида и карты Грибов, само собой разумеется, никак не имел возможность обойтись!
От старшекурсников Ластиков знал, что, окончив корпус лет сорок назад, Грибов поразил однокашников и преподавателей, выйдя в Сибирский флотский экипаж. «У сибиряков, — пояснял он, — под боком Великий океан, рядом Индийский, а обучаться плавать нужно, говорят, на глубоких местах».
Ему не было нужно жалеть о собственном выборе. Перед начинающим навигатором открылись возможности таковой разнообразной независимой морской практики, о которой возможно было лишь грезить.
Неся дозорную работу и проводя гидрографические работы, Грибов исходил на протяжении и поперек огромное водное пространство между Беринговым проливом, Калифорнией и Мадагаскаром. Потом он побывал кроме этого в Атлантике и на Крайнем Севере.
Поискав в памяти необходимый пример, он свободно говорит на лекции: «Как-то, определяясь по глубинам в Молуккском проливе», либо: «в один раз, огибая мыс Хорошей Надежды…»
Словно бы в гонг ударяют эти слова в восторженное юное сердце!..
Курсанты весьма гордятся, что доктор наук их — один из старейших навигаторов славного русского флота — неоднократно пересекал моря и океаны, плавал по «дуге громадного круга». Исходя из этого ему прощается все: да и то, что он невыносимо педантичен, да и то, что отнюдь не отличается хорошим характером, да и то, что безжалостен на экзаменах…
— Вот запись олафсоновского варианта!
Курсант обернулся. Доктор наук разглаживал на столе листки с машинописным текстом:
— Я, по возможности, старался сохранить живой разговорный язык. У Олафсона была одна особенность. О легендарном Летучем Голландце он сказал как о человеке, лично ему привычном. «Тот моряк сохранится, — повторял он, — кто до конца разгадает темперамент старика». Прием рассказчика? Возможно. Олафсон славился как рассказчик…
Грибов вручил курсанту собственные записи и отошел к окну.
Ливень все моросил.
За спиной шелестели скоро перевертываемые страницы. Тикали часы.
…И вот в кабинет, вразвалку ступая, бесшумной тенью вошел Олафсон.
Он был в тяжелых резиновых сапогах и неизменном собственном клеенчатом плаще, застегнутом на одну верхнюю пуговицу. Из-под козырька его лоцманской фуражки показывались пунцовый нос и висячие усы.
Глаз видно не было. Возможно, они были закрыты? Так как ветхий лоцман уже погиб…
Ветхий! Грибову он казался ветхим еще в 1913 году. В это же время ему было тогда лет сорок с маленьким. Но имеется люди, наружность которых практически не изменяется с возрастом. Да и северная Атлантика неласкова к морякам. От ее ледяных ветров кожа на лице деревенеет, рано покрывается морщинами, похожими на трещины. Быть может, Грибов был через чур молод тогда и любой человек старше сорока казался ему уже стариком?
Грибову говорили, что шхерные лоцманы в большинстве случаев держатся весьма замкнуто, кудесниками и магами, ревниво оберегая собственные мелкие тайны. Бывали случаи, когда, посмотрев для отвода глаз в записную книжку, испещренную ему одному понятными символами, лоцман отворачивал от курса лишь для того, дабы запутать находившихся рядом с ним наблюдателей.
Олафсон был не таков.
Он имел постоянный договор с русским армейским министерством. Вдобавок на отечественных судах к нему относились приветливо и в изобилии снабжали рижским тёмным бальзамом, которым он лечился от ревматизма, опытной болезни лоцманов.
Теоретических знаний у Олафсона было мало. Он кроме того не обожал прибегать к карте. Возможно сообщить, вел корабль не по карте, а по записной книжке. Но владел огромной наблюдательностью и памятью, знал наизусть все глубины и приметные знаки и умел верно и скоро сопоставлять их с положением корабля.
Вечерами же, утвердившись на диване в кают-компании, лоцман принимался за собственные морские истории.
Без финиша имел возможность говорить о кладбищах затонувших судов, о сокровищах, награбленных пиратами и погребенных на дне морском, о призраках, неслышной поступью пробегающих по волнам, о душах погибших моряков, каковые царапаются по ночам в стекло иллюминатора, что предсказывает несчастье.
При Олафсоне не было возможности плюнуть за борт, потому что это имело возможность обидеть морских духов. в один раз Грибов «накрыл» его в тот момент, в то время, когда он, стоя на баке, швырял в воду серебряные монеты — приманивал благоприятный ветер. В пятницу и понедельник — несчастливые дни — ни за что не вышел бы в море, какие конкретно бы премии ему ни сулили.
Олафсон был огорчен, выяснив, что русский навигатор скептически относится к этому.
— Вы еще юный человек, — сообщил он, с осуждением качая головой. — Весьма, весьма, через чур юный! Вы любите, как это говорится, бравировать, рисковать. Зря!.. На суше я также не верю ни в линию, ни в его почтенную бабушку, но на море, соглашусь вам, дело обстоит в противном случае!
Посмотрев назад на хорошо задраенные иллюминаторы, он понизил голос практически до шепота:
— На море я верю в Летучего Голландца!..
Воображению Грибова представилась кают-компания на «Муроме».
Вечер.
От ударов волн ритмично раскачивается лампа под абажуром с бахромой. На зеленом угловом диване сидят офицеры, свободные от вахты, — все молодежь, совершающая собственный первое плавание в заграничных водах.
Гильза от стреляного патрона заменяет пепельницу — так романтичнее! К концу вечера она доверху полна окурками.
Грибов в большинстве случаев усаживался рядом с лоцманом, дабы переводить для тех, кто не очень хорошо владел английским. (Олафсон говорил по-английски.).
Над ухом доктора наук опять зазвучал низкий, хрипловатый, с неторопливыми интонациями голос:
— На море, не считая штормов и мелей, нужно беспокоиться еще Летучего Голландца…
Бывший коронный лоцман выжидает 60 секунд либо две — он из тех рассказчиков, каковые знают себе цену. В кают-компании воцаряется почтительное молчание…
ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ: Легенда о корабле-призраке
