Просматривать Иосиф обучился весьма рано, чуть ли не в четыре года. Мать поэта говорила, как в Череповце в первой половине 40-ых годов двадцатого века вошла в помещение и застала трехлетнего сына с книгой в руках. Она забрала взглянуть, что за книга. Выяснилось, Ницше, «Так сказал Заратустра». Она вернула ребенку книгу, но вверх ногами. Иосиф тут же перевернул ее в верное положение. Это было поведано не к тому, что он в трехлетнем возрасте увлекался Ницше, а к тому, что каким-то образом взял представление о буквах. Как и все дети в стране поголовной грамотности до начала массового распространения телевидения, просматривал он большое количество. В сочетании с живым от природы воображением знания, полученные из книг, разрешали юному читателю ориентироваться в государствах, культурах и эпохах. Иерархии, навязываемые школьной программой, приводили к протесту, рудиментом которого остались ироническое отношение ко Льву Толстому (как «главному писателю» в официальной иерархии), равнодушие к Чехову и Некрасову. Толстому Бродский противопоставлял не только горячо любимого Достоевского, не включенного в советскую школьную программу той поры, но и Тургенева. У Тургенева он обожал «Записки охотника», в особенности рассказы «Гамлет Щигровского уезда», «Чертопханов и Недопюскин» и «Финиш Чертопханова». Тень детского иконоборчества лежит на отношении Бродского к Пушкину, не смотря на то, что центральную роль Пушкина в русской культуре он ни при каких обстоятельствах не оспаривал. «В школе мы просматривали „Горе от ума“ и „Евгения Онегина“ в лицах. … Для меня это было громадное наслаждение. Одно из самых красивых воспоминаний о школьных годах»[92]. Последнее написанное им в жизни письмо посвящено рассуждению о пушкинской прозе[93]. Он знал наизусть большое количество стихотворений Пушкина и всего «Бронзового наездника». О строке из «Воспоминания»: «И с отвращением просматривая жизнь мою…» – сказал, что из нее вышли вся русская и Достоевский проза. И все же Бродскому постоянно хотелось скорректировать классическое русское преклонение перед Пушкиным указанием на вторых красивых поэтов той же плеяды – Батюшкова, Вяземского, Катенина и прежде всего Баратынского. Он знал и обожал поэзию XVIII века – от Кантемира и Тредиаковского до Карамзина и Державина. Были у него и пристрастия во втором последовательности русской литературы XIX века – к примеру роман Вельтмана «мемуары» и Странник Елены Штакеншнейдер.
По окончании русской и всемирный, другими словами по большей части западноевропейской, классики, в первый раз прочтённой бессистемно в юные годы и подростковом возрасте, главный круг чтения молодого Бродского составляла литература периода модернизма, в основном переводная, интерес к которой среди молодежи во второй половине пятидесятых годов был весьма велик. Это поколение жадно наверстывало потерянное за десятилетие ожесточённой культурной изоляции в конце сталинского правления. Передавались из рук в руки сохранившиеся от чисток казенных и домашних библиотек книги: изданные до революции труды Ницше, кожный покров, Фрейда и вышедшие в СССР до войны романы Олдоса Хаксли, Джона Дос Пассоса, Луи Фердинанда Селина, сборники и ранние романы рассказов Хемингуэя, «Чудесная гора» Томаса Манна, эпопея Пруста, поэтические антологии «Французские лирики XIX и XX столетий» в переводах Бенедикта Лившица[94], «Поэты Америки. XX век» Ивана Кашкина и Михаила Зенкевича, «Антология новой британской поэзии» Д. С. Мирского[95], номера издания «Интернациональная литература» с главами из «Улисса». Выход этого издания под русифицированным заглавием «Зарубежная литература» возобновился в 1955 году. В нем, наровне с прозой, печаталась и переводная поэзия, которая завлекала особенное внимание юного Бродского. Многие его стихи ученического периода написаны верлибром, очень редким в русской поэзии, но простым на страницах «Зарубежной литературы». Русская модернистская проза (Белый, Замятин, Бабель, Пильняк) была для него неприемлема стилистически, а при Розанова и этически. Значительными исключениями были снова открытый именно в то время Андрей Платонов – его Бродский вычислял одним из основных писателей двадцатого века – и Зощенко. Позднее он определил и высоко оценил прозу Леонида Добычина, Анатолия Мариенгофа (роман «Циники») и в особенности Константина Вагинова. Уже начиная с осени 1961 года у него появилась возможность знакомиться с труднодоступными произведениями русских писателей-эмигрантов в библиотеке самиздата, собранной молодым ученым С. С. Шульцем (копии, машинописные перепечатки книг и отдельных вещей из парижского издания «Современные записки»). В том месте были все русские романы Набокова, стихи и проза Цветаевой, Ходасевича, Г. Иванова. В библиотеке Шульца были кроме этого переводы пьес Беккета, Ануя, проза Кафки[96].
Может показаться необычным, но знакомство с высоким модернизмом в русской поэзии (Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Хлебников, обэриуты) началось для Бродского не в юном возрасте, в то время, когда складываются литературные вкусы, а позднее, в первой половине шестидесятых годов, в то время, когда он уже был деятельно пишущим поэтом. Исключение составляла Цветаева, чьи поэмы – «Поэма горы», «Поэма финиша», «Крысолов» – он прочел в самиздатских перепечатках в начале шестидесятых. Цветаева сразу же произвела на него яркое впечатление и на всегда осталась для него поэтом par excellence[97].
В эфире
