«В те времена я беспутный был, юный, поросль зелёная. Как мне батька говаривал: без царя в голове. Получал образование ФЗО в Самаре. Годы армейские, тяжёлые, строгие…» — говорил мне старичок, сидя на лавочке под магнолиями в сквере на привокзальной площади.
Разговорились мы с ним случайно, ожидали совместно собственные поезда довольно продолжительное время. За беседой-то время стремительнее бежит. Иван Павлович говорил да курил одну за второй сигареты «Прима», пуская едкий дым в седые усы, да поправляя час-минут остатки волос на затылке. Я сперва было отмахнулся от него, всё на перрон посматривал, позже незаметно рассказ его меня увлёк.
— И произошло тогда по осени беда – погибла у меня бабка родная по отцу, Аришей кликали. Отец-то сам уж вести войну в далеком прошлом, почитай с самого начала войны. Хорошая бабка была такая, богомольная, ветхой веры придерживалась. Всё, бывало, нас ребятишек курагой да сушёным терносливом угощала. Прибежишь к ней с улицы: Баушка, дай торонку…». Она и принесёт из чуланчика, видно, намерено запасала. А братан мой младший, Володька, пристрастился у неё деньги на леденцы стрелять. Всё, бывало, прибежит также со мной ли, один ли, и ну клянчить, да жалостно так: «Леденцов желаю, бабуля, у меня именно сейчас сутки рождения». «Да ты чё, анчутка, ты мне с семь дней как то же про именины сказал…». Сама смеётся, а пятачок даст. Словом, жалко мне её стало, в то время, когда сказали, жалко… Я к мастеру отпрашиваться на похороны, а куда в том месте, не отпускает. «По закону армейского времени…». Оно так как каждому собственное, война, не до жалости да опасается также. Я и убежал самовольно, хоть глазком на бабку-то поглядеть, не думал сперва, что будет со мной, позже уж, по окончании похорон, спохватился. С ФЗО погонят – это хорошо, 6-25 припишут – также ничего, но так как свободно смогут и засудить…
-Простите, а 6-25 что свидетельствует?
-Да ничего хорошего… Это, значит, зубы на полку и чеши, знай, себе брюхо — так мы между собой статью эту именовали. И так-то жалованье с гулькин шнобель, а тут ещё полгода четверть заработной плата вычитать будут. Э…э, думаю, мне это ни к чему по колониям-то мотаться, я и махнул добровольцем на фронт. Война уж за бугор перевалила, люду большое количество полегло, вот отечественного брата – молодняка и забирали в спешном порядке. Сперва в Нижний Тагил выяснили, обучать на танкиста – водителя, ну, а месяцев через шесть и на передовую. Что да как в том месте было – долгая история, да и мерзость одна, вспоминать тошно. А в Польше садануло меня, и хирургоиды (это ветхие врачи промеж себя именовали тех, кого в годы войны уж из вторых профессий спешно переучили), кромсали меня, кто как мог и желал.
Всё ничего, но вот открылись у меня свищи по всему брюху, то тут, то в том месте потечёт. Прямо измучился я до немоготы и ослаб так, что чуть ноги носил. Зимний период уж 44-го попал в больницу в Сочи. Хоть и зима-декабрь, а тут, на юге-то, слякоть, как у нас на Волге в октябре приблизительно, а позже и вовсе тепло стало, с моря лишь другой раз холодным ветерком потянет. Кормили также сносно, всё больше каши различные да молоко. Около медсёстры да нянечки молоденькие, иные солдатики, что покрепче, уж, наблюдаю, и ухажориться начинают.
Среди медсестёр особенно одна выделялась, Аннушкой кликали, по фамилии Кравцова. Маленькая такая, пухленькая, как сдобная булка, глаза голубые-голубые, как небо июньское, носик чуть вздёрнутый, коса русая, маленькая, но толстая, в руку, губки бантиком. В то время, когда, значит, обидит её кто, так у неё губки задрожат, но её редко кто обижал. Глядя на неё, как то веселее становилось, так и хотелось потрогать её за пухленькую щёчку, «у-тю-тю-тю, у-тю-тю-тю» сообщить, как ребёнку малому, капризному.
Она в самом деле как ребёнок была. Воины в ней прямо души не чаяли, кроме того заботиться опасались – как бы не обидеть. А она, хорошая душа, всех нас поровну лаской одаривала, а каждому, должно, казалось, что ему она особенно как-то сейчас улыбнулась – это я подмечал за вторыми. Ну, а как, значит, кто из нас на выписку шёл, тут Аннушка натягивала собственное крепдешиновое платье, тёмное в белый горошек, и в нём весь день форсила, другой раз и без халата. И любой ожидал данной 60 секунд, как праздника святого, в то время, когда она для него это платье наденет.
Ожидал и я, не смотря на то, что мне тогда и не до того ещё было, но верил, что наступит и мой час, тянулся к судьбе, как будто бы стебелёк помятого полынка на протяжении дороги. Дела тут мои к лету помаленьку стали налаживаться. Старичок-врач один посоветовал: «А ты, говорит, поголодай недельки две, а ранки-то пихтовым маслом смазывай». Я, значит, и недоедал, да не две, а целых 20 дней, на одной воде жил, по семь дней в туалет не хаживал, оно и ясно…
Вот свищи и затянулись. Повеселел я, начал имеется помаленьку, говорю как-то Аннушке: «Мать у меня больно борщ вкусный варила, прямо целый чугунок бы его на данный момент и съел». Она помолчала, помолчала, а позже и отвечает: «Хорошо, Ваня, будет тебе борщ…», а сама так хитро радуется. В самом деле, принесла мне на другой сутки борща в кастрюльке, и целый кусок мяса в нём. Я был рад, расцеловал её, покушал с аппетитом, казалось, ни при каких обстоятельствах и ничего я слаще не ел.
И вот пришла пора мне на выписку подготавливаться. Война уж к тому времени под финал отправилась. «Вот, — думаю, — и к себе не так долго осталось ждать». На сердце так весело делается, на Аннушку посматриваю. «В то время, когда же, — думаю, — платье-то она нарядное наденет?» Ожидал, ожидал, так и не дождался. Тут именно многочисленная партия раненых прибыла, нас в спешном порядке и выписали.
В поезде, в то время, когда к себе ехали с двумя ребятами из военного госпиталя также, выпили по стакану вина виноградного, на рынке перед отправкой поезда приобрели. Сидим в тамбуре, курим, я и говорю: «Вот, парни, живы, и слава всевышнему, лишь что-то Аннушка к нашей отправке в платье-то не нарядилась, запамятовала, должно…». «Дурак ты, Ванька», — это мне один из товарищей моих говорит, Семёном кликали постарше он нас всех был, лет уж под сорок. Вот он мне и говорит: «Дурак ты, разве не знаешь, да она так как, Аннушка-то, платье собственное крепдешиновое реализовала чтобы тебе, лохрысту, борщ сварить…».
И как он мне сообщил слова эти, до того мне больно стало, прямо хоть с поезда прыгай и беги обратно к Аннушке, в ноги ей кланяйся за сердечко её жалливое да за душу многострадальную и святую. Чуть удержали меня парни. На полустанке одном Семён тот же поменял сапоги хромовые на литр самогонки, хватил я стакана два, поплакал тихо, лёжа на полке, и позже уснул прочно. Парни всё за мной присматривали. Вот так-то…
Большое количество с того времени воды утекло. Сразу после войны не до того было, голодно и бедно. Вот лишь сейчас, спустя четыре десятилетия, спохватился. Детей вырастил, овдовел года три как, вот и приезжаю ко мне в Сочи каждое лето, брожу по привычным местам. К военному госпиталю тому доходил, в том месте уж сейчас санаторий находится, также люди лечатся. Смешно сообщить, но приобрел я как-то в Москве на ВДНХ платье дорогое и прекрасное и вот вожу его любой раз с собой, всё сохраняю надежду Аннушку встретить. Я уж на радио обращался, в редакции различные, нигде её не отыщу. Да и не мудрено, лет-то какое количество прошло, жива ли? Мне б ей вернуть долг, в ноги поклониться, а в том месте и помирать возможно…
Скоро заявили поезд Ивана Павловича, и мы с ним простились.г.Сочи 02.07.1997г.
У вас платье крепдешиновые
