Повторяю: я вменил себе в обязанность писать, ничего не утаивая. Исходя из этого, как ни безрадостно, обязан отметить тут, что, разумеется, кроме того у нас процесс отвердения, кристаллизации судьбы еще не закончился, до идеала еще пара ступеней. Идеал (это светло) в том месте, где уже ничего не случается, а у нас… Вот не угодно ли: в Национальной Газете сейчас просматриваю, что на площади Куба через два дня состоится праздник Правосудия. Значит, снова какой?то из нумеров нарушил движение великой Национальной Автомобили, снова произошло что?то непредвиденное, непредвычислимое.
И, помимо этого, что-то произошло со мной. Действительно, это было в течение Личного Часа, т. е. в течение времени, намерено отведенного для непредвиденных событий, но все же…
Около 16 (правильнее, без десяти 16) я был дома. Внезапно – телефон.
– Д?503? – женский голос.
– Да.
– Свободны?
– Да.
– Это я, I?330. Я на данный момент залечу за вами, и мы отправимся в Старый Дом. Согласны?
I?330… Эта I меня злит, отталкивает – практически пугает. Но как раз потому?то я и сообщил: да.
Через 5 мин. мы были уже на аэро. светло синий майская лёгкое солнце и майолика неба на своем золотом аэро жужжит следом за нами, не обгоняя и не отставая. Но в том месте, в первых рядах, белеет бельмом облако, нелепое, пухлое, как щеки древнего «купидона», и это как?то мешает. Переднее окно поднято, ветер, сохнут губы, невольно их все время облизываешь и все время думаешь о губах.
Вот уже видны с далека мутно?зеленые пятна – в том месте, за Стеною. После этого легкое, невольное замирание сердца – вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, – и мы у Старого Дома.
Все это необычное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: в противном случае оно, само собой разумеется, в далеком прошлом бы уже упало. У стеклянной двери – старая женщина, вся сморщенная и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли вовнутрь, рот как?то зарос – и было совсем поразительно, дабы она заговорила. И все же заговорила.
– Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? – И морщины засияли (т. е., возможно, сложились лучеобразно, что и создало чувство «засияли»).
– Да, бабушка, снова захотелось, – сообщила ей I.
Морщинки сияли:
– Солнце?то, а? Ну что, что? Ах, проказница, ах, проказница! Зна?ю, знаю! Ну, хорошо: одни идите, я уж лучше тут, на солнце…
Гм… Возможно, моя спутница – тут нередкий гость. Мне хочется что?то с себя стряхнуть – мешает: возможно, все тот же неотвязный зрительный образ: облако на ровной синей майолике.
В то время, когда поднимались по широкой, чёрной лестнице, I сообщила:
– Обожаю я ее – старая женщина эту.
– За что?
– А не знаю. Возможно – за ее рот. А возможно – ни за что. Просто так.
Я пожал плечами. Она продолжала, радуясь чуть?чуть, а возможно, кроме того совсем не радуясь:
– Я ощущаю себя весьма виноватой. Ясно, что должна быть не «легко?так?любовь», а «потому?что?любовь». Все стихии должны быть…
– светло… – начал я, в тот же час же поймал себя на этом слове и украдкой посмотрел на I: увидела либо нет?
Она наблюдала куда?то вниз; глаза были опущены – как шторы.
Вспомнилось: вечером, около 22, проходишь по проспекту, и среди ярко освещенных, прозрачных клеток – чёрные, с опущенными шторами, и в том месте, за шторами – == Что у ней в том месте, за шторами? Для чего она сейчас позвонила, и для чего все это?
Я открыл тяжелую, скрипучую, непрозрачную дверь – и мы в мрачном, хаотичном помещении (это именовалось у них «квартира»). Тот самый, необычный, «королевский» музыкальный инструмент – и дикая, неорганизованная, безумный, как тогдашняя музыка, пестрота форм и красок. Белая плоскость вверху; мрачно?светло синий стенки; красные, зеленые, оранжевые переплеты древних книг; желтая латунь – светильники, статуя Будды; испорченные эпилепсией, не укладывающиеся ни в какие конкретно уравнения линии мебели.
Я еле выносил данный хаос. Но у моей спутницы был, по?видимому, более крепкий организм.
– Это – самая моя любимая… – и внезапно словно бы спохватилась – укус?ухмылка, белые острые зубы. – Правильнее: самая нелепая из всех их «квартир».
– Либо еще правильнее: стран, – исправил я. – Тысячи микроскопических, всегда воюющих стран, безжалостных, как…
– Ну да, светло… – по?видимому, весьма без шуток сообщила I.
Мы прошли через помещение, где находились мелкие, детские кровати (дети в ту эру были также личной собственностью). И опять помещения, мерцание зеркал, безрадостные шкафы, нестерпимо пестрые кровати, большой «камин», громадная, красного дерева кровать. Отечественное теперешнее – красивое, прозрачное, вечное – стекло было лишь в виде жалких, хрупких квадратиков?окон.
– И поразмыслить: тут «легко?так?обожали», горели, мучились… (снова опущенная штора глаз). – Какая нелепая, нерасчетливая трата людской энергии. не правда ли?
Она сказала как?то из меня, сказала мои мысли. Но в ухмылке у ней был все время данный раздражающий икс. В том месте, за шторами, в ней происходило что?то такое – не знаю что, что выводило меня из терпения, мне хотелось спорить с ней, кричать на нее (как раз так), но приходилось соглашаться – не дать согласие было нельзя.
Вот остановились перед зеркалом. Сейчас я видел лишь ее глаза. Мне пришла мысль: так как человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры», – человеческие головы непрозрачны, и лишь маленькие окна в: глаза. Она как словно бы предугадала – обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, само собой разумеется, без звучно.)
Передо мною два жутко?чёрных окна, и в такая неизвестная, чужая жизнь. Я видел лишь пламя – пылает в том месте какой?то собственный «камин» – и какие конкретно?то фигуры, похожие…
Это, само собой разумеется, было конечно: я заметил в том месте отраженным себя. Но было неестественно и непохоже на меня (разумеется, это было тяжёлое воздействие обстановки) – я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту дикую клетку, почувствовал себя захваченным в дикий вихрь старой судьбе.
– Понимаете что, – сообщила I, – выйдите на 60 секунд в соседнюю помещение. – Голос ее был слышен оттуда, изнутри, из?за чёрных окон?глаз, где пылал камин.
Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно радовалась курносая асимметрическая лицо какого именно?то из древних поэтов (думается, Пушкина). Отчего я сижу вот – и покорно выношу эту ухмылку, и для чего все это: для чего я тут, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая дама, необычная игра…
В том месте ударила дверь шкафа, шуршал шелк, я еле удерживался , дабы не пойти в том направлении, и – == точно не помню: возможно, хотелось наговорить ей весьма резких вещей.
Но она уже вышла. Была в маленьком, древнем ярко?желтом платье, тёмной шляпе, тёмных чулках. Платье легкого шелка – мне было ясно видно: чулки весьма долгие, значительно выше колен, и открытая шея, тень между…
– Послушайте, вы, светло, желаете оригинальничать, но неужто вы…
– светло, – перебила I, – быть уникальным – это значит как?то выделиться среди вторых. Следовательно, быть уникальным – это нарушить равенство… Да и то, что на идиотском языке древних именовалось «быть очевидным», у нас значит: лишь выполнять собственный долг. По причине того, что…
– Да, да, да! Как раз. – Я не выдержал. – И вам нечего, нечего…
Она подошла к статуе курносого поэта и, завесив шторой дикий огонь глаз, в том месте, внутри, за собственными окнами, сообщила в этом случае, думается, совсем без шуток (возможно, дабы смягчить меня), сообщила весьма разумную вещь:
– Не находите ли вы необычным, что в то время, когда?то люди терпели вот таких вот? И не только терпели – поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли?
– светло… Другими словами я желал… (это проклятое «светло»!).
– Ну да, я осознаю. Но так как, в сущности, это были владыки посильнее их коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас…
– Да, у нас… – начал я. И внезапно она засмеялась. Я легко вот видел глазами данный хохот: звонкую, крутую, гибко?упругую, как хлыст, кривую этого хохота.
не забываю – я целый дрожал. Вот – ее схватить – и уж не помню что… Нужно было что?нибудь – все равно что – сделать. Я машинально раскрыл собственную золотую бляху, посмотрел на часы. Без десяти 17.
– Вы не находите, что уже пора? – какое количество имел возможность культурно сообщил я.
– А если бы я вас попросила остаться тут со мной?
– Послушайте: вы… вы сознаете, что рассказываете? Через десять мин. я обязан быть в аудиториуме…
– …И все нумера обязаны пройти установленный курс наук и искусства… – моим голосом сообщила I. Позже отдернула штору – подняла глаза: через чёрные окна пылал камин. – В Медицинском Бюро у меня имеется один доктор – он записан на меня. И в случае если я попрошу – он выдаст вам удостоверение, что вы были больны. Ну?
Я осознал. Я наконец осознал, куда вела вся эта игра.
– Вот кроме того как! А вы понимаете, что как каждый честный нумер я, в сущности, обязан срочно отправиться в Бюро Хранителей и…
– А не в сущности (острая ухмылка?укус). Мне страшно любопытно: отправитесь вы в Бюро либо нет?
– Вы остаетесь? – Я взялся за ручку двери. Ручка была бронзовая, и я слышал: такой же бронзовый у меня голос.
– Одну минутку… Возможно?
Она подошла к телефону. Назвала какой?то нумер – я был так взволнован, что не запомнил его, и крикнула:
– Я буду вас ожидать в Старом Доме. Да, да, одна…
Я развернул бронзовую холодную ручку:
– Вы разрешите мне забрать аэро?
– О да, само собой разумеется! Пожалуйста…
В том месте, на солнце, у выхода, как растение, спала старая женщина. Снова было страно, что раскрылся ее заросший наглухо рот и что она заговорила:
– А эта ваша – что же, в том месте одна осталась?
– Одна.
Старухин рот опять зарос. Она покачала головой. По?видимому, кроме того ее слабеющие мозги осознавали рискованность поведения и всю нелепость данной дамы.
Ровно в 17 я был на лекции. В этот самый момент из-за чего?то внезапно осознал, что сообщил старая женщина неправду: I была в том месте сейчас не одна. Возможно, именно это – что я нечайно одурачил старая женщина – так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна: вот в чем дело.
По окончании 21.30 у меня был вольный час. Возможно было бы уже сейчас пойти в Бюро Хранителей и сделать заявление. Но я по окончании данной глупой истории так устал. И позже законный срок для заявления двое дней. Успею на следующий день: еще целых 24 часа.
Фрагмент урока химии в 9 а классе
