Не считая внешнего («финансового») столкновения и внутреннего, психотерапевтического – в душе Булычова, в его споре с самим собой, – существует в пьесе и конфликт значительно более глубочайший и важный, чем оба прошлых.
Это конфликт храбреца с миром, неприятие им ни больше ни меньше как самого закона мироздания. Главный вопрос, что мучает Булычова, – это вопрос о том, из-за чего человек смертен? Из-за чего жизнь сперва дается ему, а позже отнимается у него?
Слова Булычова в ответ на замечание Мелании, что его помой-му и не интересует будущее наследства: «Я злюсь в другую сторону», – традиционно трактуются с упором на конфликт второго уровня как доминантный: храбрец злится на себя за то, что неверно распорядился собственной судьбой. Но в случае если обратить внимание на контекст, развивающий и уточняющий их суть, то в словах этих разумеется проступает второе, основное их значение. Так как Булычов продолжает собственную идея, и совсем не в том направлении, которое в ней в большинстве случаев видят.
БУЛЫЧОВ: «Я злюсь в другую сторону. Вот давай-ко поболтаем сейчас о всевышнем-то, о господе, о душе…» И еще: «Я наткнулся на острое. Ну, поскольку всякому… весьма интересно: что означает – смерть? Либо, к примеру, жизнь?» «За что? Все умирают? Для чего? Ну, пускай – все! А я – для чего?»
Так как это «федоровский» вопрос[1]. И данный вопрос – о том, из-за чего человек смертен, в чем смерти и смысл жизни? – стоит в центре всей пьесы. Остальные неприятности лишь в той либо другой степени отвлекают храбреца от него, и он от них значительно чаще . А данный вопрос появляется опять и опять. Он поставлен еще у Пушкина:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, для чего ты мне дана?
Иль для чего судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
В словах Егора Булычова звучит обида на Всевышнего: он уверен в том, что смерть – несправедливое наказание для человека. Храбрец осознаёт, что он безнравствен («деньги обожал, баб обожаю»), но, на его взор, не более, чем все остальные: «Само собой разумеется, я безбожник, людей обижал и по большому счету… всячески – безбожник. Ну – все друг друга обижают, в противном случае запрещено, такая жизнь».
И ему неясно, из-за чего Всевышний отвернулся на данный момент как раз от него, Булычова. Человек упрекает Всевышнего: «Всевышний – отказался, не оказывает помощь мне!» «Отрекся всевышний от Егора Булычова». «Какой ты мне папа, в случае если на смерть осудил?»
Егор, по сути, бунтует против Всевышнего, отказывается от веры в него: «В всевышнего – я не верю. Где тут всевышний? Сама видишь…»
Булычов не осознаёт, как может Всевышний допускать существование зла, если он имеется. Для него насилия и само наличие зла в мире – подтверждение отсутствия Всевышнего.
И бунт, и вопрос Булычова подобны вопросу и бунту Ивана Карамазова в «Братьях Карамазовых» Достоевского.
И в том и другом случае это связано с неверием: Иван колеблется между безверием и верой, Булычов, по сути, также (он всегда обращается к Всевышнему, но одновременно с этим не верит в него). А для неверующего, для материалиста неприятность конечности людской судьбе, смерти смысла и проблема жизни решается весьма не легко, тогда как для религиозного сознания, для человека верующего ответ ясен. Митрополит Филарет дал его в собственном ответе на пушкинское стих «Дар напрасный, дар случайный…»:
Не зря, не просто так
Жизнь от Всевышнего мне дана.
Не без воли Всевышнего тайной
И на казнь осуждена.
Но имеется и различие между Иваном Егором и Карамазовым Булычовым – оно в самой постановке их вопроса.
Во-первых, Иван ставит вопрос о существовании страданий в мире по большому счету, а Булычов сужает (а возможно сообщить и по-второму: не сужает, а концентрирует – как это делал Федоров в собственной «Философии неспециализированного дела») тот же вопрос, сводя его к причине всех других страданий – к вопросу о смерти.
Во-вторых, Иван говорит о страданиях вторых, Булычов же как раз о себе лично («…пускай – все! А я – для чего?»). Его вынудило задуматься о смерти и жизни то, что он сам был в экзистенциальной обстановке, а Иван по натуре собственной философ, решать мировые вопросы – его «призвание».
Горьковский храбрец (и это в полной мере «по-федоровски») видит несправедливость и жестокость в том, что людская судьба конечна, обнаруживает порочность в самом принципе мироздания. Ему не нужен таковой мир, он противопоставляет себя ему, кроме того испытывает желание опрокинуть, уничтожить его: «Светопреставление! Финиш миру… Труби!..» – кричит он трубачу Гавриле, пугая всех домашних, радуясь возможности нарушить покой.
Это противостояние мирового закона и человека придает конфликту ужасные черты. Горьковский храбрец предъявляет миру через чур максималистские требования: в нем человек должен быть высшей и святой сокровищем, причем как раз в жизни. И в этом противостоянии с миром Булычов терпит поражение: его цель недостижима.
В финале пьесы его страданий не подмечает кроме того Шура, которая постоянно любила и понимала его. Она сейчас бежит к окну наблюдать на митинг. Финальная реплика Булычова: «Эх, Шура…» – максимально мала и одновременно с этим максимально емка по смыслу. Её возможно сказать с какой угодно интонацией и положить в нее самый различный суть. Принято вычислять, что в ней – сожаление храбреца о том, что новая судьба, которой так жаждет Шура, отправится уже без него, она не для него. Но так как в ней очевидно звучит и упрек дочери – самому близкому и дорогому человеку, что не подмечает, что папа умирает, и по большому счету не ощущает, с какой мукой, с каким неразрешенным вопросом он уходит из судьбы. Так как если сравнивать с этим вопросом наследство и: всё остальное, и будущее капитала, и прожитая «не на той улице» жизнь, и революция – через чур мелко.
В драме Неприятного социальная проблематика лежит только на поверхности, глубинный же конфликт имеет глубоко философский темперамент.
У Достоевского в «Братьях Карамазовых» вопрос о человеке и Боге ставится в этической плоскости (прежде всего как вопрос о честном и несправедливом в жизни).
У Горького в «Егоре Булычове» данный вопрос ставится в плоскости онтологической, его храбрец выступает в протест самого принципа мироздания, закона конечности людской судьбе, не принимает мира, «обращенного спиною» к человеку.
Жанр пьесы «Егор Булычов и другие» возможно выяснить термином «философско-психотерапевтическая драма».
Determinism vs Free Will: Crash Course Philosophy #24
