Возможно, нет в истории культуры более субъективно принимаемых, но и очень влекущих понятий, чем дух, душа, эмоции, сознание, бессознательное… Их объединяли, разъединяли, осознавали довольно часто взаимоисключающим образом и т.д. в зависимости от личного мировоззрения и эпохи мыслителей, в первую очередь. Не обращая внимания на долгий путь рассуждений по этому поводу, идущий от древних цивилизаций, все осталось практически что на месте. В противном случае быть не имело возможности – ясность означала бы полноту понимания смысла жизни, а для человека в этом направлении допустим только сизифов труд.
Европейская идея, по крайней мере, начиная с античности, была склонна разглядывать бессознательное с философской, а после этого с теологической точек зрения. В большинстве случаев имелась в виду душа. В ней имели возможность различать осознанное высшее, другими словами рассуждения, и низшее – эмоции, каковые приводили к особому интересу смутным и будоражащим своим влиянием на поступки. К бессмертному относилась верховная часть души. Не напрасно Сократ радовался, выпивая яд, тому, что теперь-то освободится от докучливого тела и сможет вольно предаться философии. Допускалось переселение душ. Христианство внесло бессчётные коррективы в понятие души и исключило переселение душ. Но, на последнем и сейчас настаивают восточные вероучения, и неординарно бессчётные и разнообразные их европейские апологеты. В христианском понимании душа дана Всевышним и свидетельствует людскую личность в ее наивысшем проявлении. Душе не равнозначен дух. Мистики определяют его как «узкое острие души», соприкасающееся со Св. Духом. Доказать все это естественнонаучным методом нереально. Нужно верить. «Вера имеется уверенность в невидимом», в то время, когда психически здоровый человек ставит на карту все, что у него имеется, для данной самой уверенности. Исходя из этого «вера — это подвиг». В то время, когда Платон либо бл. Августин «правильно» либо «неверно» утверждали собственный объяснение мира, это принципиально отличалось от констатации Лавуазье либо Фарадея. В первом случае любой штрих мира получал особенный независимый суть, оправдывающий его существование. Во втором – на уже известное знание наслаивалось некое новое, что имело возможность видоизменить прошлые представления, но сокровенный суть ни в мельчайшей степени не приоткрывался. Герменевтика, феноменология и ряд других направлений мысли обратили внимание на это, но в основном ставили вопросы, а не разрешали их. На любом этапе научного познания возможно при жажде остановиться, осмотреться и задать ужасный вопрос «ну и что?», сводящий к нулю все достигнутое знание. В сущности, к любым достижениям цивилизации, науки, культуры неизменно возможно отнестись враждебно издевательски. Их возможно уничтожать, либо цинично ими пользоваться, пока жив. Законы природы якобы будут функционировать независимо от их признания, но так как для биологической автомобили, запрограммированной на четкий срок, после этого бесследно рассыпающейся в прах, они изначально мертвы, несмотря ни на какую риторику тех, кто с этим не согласен. Совсем неясно, что, к примеру, свидетельствует в устах атеиста выражение «духовное развитие личности», либо на чем основана ответственность с атеистической точки зрения – так как она действует в пределах строго ограниченного срока судьбы «индивида». Существенно гармоничнее те прагматики, каковые высмеивают подобные выдумки и нормально утилизируют излишний либо ненужный человеческий «материал».
Но, сообщить «ну и что?» нереально, в случае если человеку предлагается объяснение его самого и мира без всяких доказательств, апеллируя к чему-то, находящемуся вне пределов его сознания. В этом случае при несогласии возможно только пробовать переубеждать, проигнорировать либо верующих и предметы культа. Спорить с самим несуществующим знаком веры – удел дурака. Но, активное, изощренно выстроенное философское отрицание Всевышнего говорит о Его персонификации отрицающим и признанию, на что много раз обращалось внимание.
Допущения существования «чего-то» не имеет возможности исходить из опыта биомашины. Это предположение, иногда переходящее в уверенность, по большому счету возможно не связано с опытом. В соответствии с религиозному мировоззрению, оно результат загадочных для людской разума взаимоотношений между Всевышним и тем, что именуется людской душой. твари и Эта связь Творца осознается далеко не всеми и не сходу, время от времени в совсем особенных обстановках. Один из лучших современных примеров последнего – опыт В. Франкля в концлагере Аушвиц.
Итак, верующим человеком душа отождествляется с тем загадочным, что изначально определяет его личность, и что не имеет определенного физического местонахождения. Сознание также не локализовано в материальном смысле. (Кроме того А.Н. Леонтьев недавно писал, что сохраняет надежду, что нет столь наивного психолога, что бы думал о мозге, «продуцирующем» идея, наподобие молочной железы, производящей молоко). Потому, что душа отнюдь не есть очевидностью, человек не имеет возможности прямо изучить то, что именуется душой (либо частью души), и в этом смысле она вне сознания. При жажде душа возможно отнесена к «бессознательному», что и происходило в истории мысли. Душа человека бессмертна и с полной необходимостью, в соответствии с практически всем вероучений, несет в себе по окончании разлучения с телом что-то, являющееся результатом деятельности человека при его жизни в материальном мире, и что функционирует «» малоизвестным нам образом в другом мире. Этим «что-то», наверное, должно быть сознание либо некоторый его аналог.
В связи со всем этим стоит и познание смерти. Рвение ее отдалить свойственно всему живому и является предметом другого дискуссии. Но вот разные мыслители обращают внимание на прямо противоположное – «влечение к смертной казни». В древнем и библейском понимании это влечение (при глубоком различии его истолкования) имеется рвение к горнему миру, к «небесному отечеству», что имманентно людской существу, живущему на земле вскользь. Практически то же имеет в виду Шопенгауэр, говоря о результате «отрицания воли». В христианстве это связано с соприкосновением души со Св.Духом и возможно безотчетным, неосознанным в онтологическом, а не психотерапевтическом смысле. Но это возможно в полной мере очевидным в состоянии, к примеру, аскетического подвига, в то время, когда подвижник ожидает с терпеливой эйфорией момент воссоединения с Всевышним. Влечение к смертной казни в психиатрии и психологии довольно часто определяется как защита от настоящего кошмара перед смертью, появляющегося по различным обстоятельствам. Человек ставит себя в очень страшные обстановки либо косвенно позволяет понять о собственном рвении к смертной казни. Возможно ли заявить, что это не осознается? Вызывающе большие сомнения, по причине того, что в конфиденциальных беседах часто все делается более чем разумеется, и никакого открытия не происходит («решился, наконец, сообщить»). Известна кроме этого большая категория людей, отличающихся незаурядной смелостью и любящих, по выражению Р.Киплинга, «дергать смерть за усы», кстати, время от времени весьма расчетливо. Наполеон на Аркольском мосту стремился, по крайней мере, не к смертной казни, а к победе. Что же касается суицидентов, то ясно, что это неизменно осознанно и диктуется конкретными обстоятельствами (психологическая патология, невыносимые события и другое).
Бессознательность, лучше сообщить внесознательность, другими словами нахождение личности вне пределов осознаваемой повседневности, в философско-религиозном понимании естественна для осуществления трансценденции, для общения с неким иным миром, для попытки обратиться к Второму и получить от Него ответ. Бессчётные претензии к евангельским текстам «думающих» верующих, не говоря уже о мыслителях в духе Ренана, тем более простых атеистов, основаны на жажде осознать Новый Завет подобно пониманию общечеловечески понятных взаимоотношений преподавателя с учениками. Иначе, «юристы» церкви время от времени пробуют растолковать это антиномией, неточностями перевода, недоучетом изюминок эры… Но, на вопросы человека отвечает в Евангелии не человек, а Богочеловек. Первая часть этого слова определяет мир смыслов, каковые смогут быть осознаны только при исчезновении «здравого смысла». Вторая часть слова, показывающая на быт Христа и человеческий облик, разрешает задать Ему простой вопрос и осознать ответ в рамках культуры и языка человеческого времени. Но подлинный суть ответа возможно осознан при встрече с Христом вне времени. Само собой разумеется, условия для понимания этого не обязательно появляются среди страданий, как выше упоминалось, но последние довольно часто содействуют аналогичной возможности. Аделаида Герцик приводит слова графа К., с которым она столкнулась в заключении в ЧК незадолго до его расстрела: «Я, как беглый, не помнящий родства… От всего свободен. Так как все желания и страдания отечественные, и унижения, какие конкретно мы тут терпим – все в рамках времени. Откиньте его – и все отпадет. И видишь второе: то, что время заслонило собой… Мне кажутся дикими беседы о Всевышнем среди обыденной жизни. В том месте Его нет. И Евангелие неясно и бессмысленно, в случае если его просматривать и стараться осознать среди нашей жизни. Это безумный книга. И потому так тяжело ее осознать. Христос дает ответы вне времени, а задают вопросы Его люди, каковые не смогут перейти эту линии». Христос говорит в сфере отрицания воли, а окружающие либо просматривающие Евангелие находятся в сфере представлений. «Отвергнуться себя», быть «нищим духом» в христианстве имеется «то состояние, которое испытали все, достигнувшие совершенного отрицания воли, и которое обозначают именами экстаза, восхищения, просветления, единения с Всевышним и т.д.; таковое состояние фактически нельзя назвать познанием…» (Шопенгауэр). Это онтологическое бессознательное, и, казалось бы, оно противостоит простому осознанию повседневной картины мира. Но в конечном итоге приставка «бес» теряет тут собственный значение, потому что в полной мере возможно сказать, что именно онтологичность и отличает это состояние сознания от того, простого.
Но понятие бессознательного возможно разглядывать и с другой точки зрения, которую наилучшим образом выразил психоанализ. В этом имеется две особенности. Во-первых, выговор на, так сообщить, медико-психологическом нюансе бессознательного и, во-вторых, применение этого понимания бессознательного для объяснения бесчисленных феноменов культуры (религия, мастерство, политика и другое.).
Практически все апологеты психоанализа и выдающиеся деятели были профессионально либо любительски (но, в большинстве случаев, на самом высоком уровне) заняты литературой, философией и склонны к построению теоретических концепций, в первую очередь. Во время происхождения психоанализа понятие сознания многим представлялось тривиально привычным, а религиозное восприятие мира, по известным обстоятельствам, заметно потускнело. На фоне этого показались броские уникальные мыслители, предварившие психоанализ. В будущем заговорили те, каковые как бы заново пересмотрели либо открыли загадочную и романтически бурлящую область психики, скрывающую все самое занимательное в человеке. В полной мере конечно было постараться применять это для объяснения большинства поступков. Последние являются не только выражением «личностных неприятностей», но и творческим актом. Исходя из этого психоанализ пробрался в самые культуры и различные проявления жизни, трактуя практически все, которое связано с поведением и человеческим восприятием (а что с ними не связано?). Нельзя не обратить внимания на то, что наилучшим образом психоанализ смотрелся в книгах, в интерпретациях биографий исторических личностей, при анализе произведений искусства, в интеллектуальных салонах, в попытках растолковать ужасные события ХХ века. При применении его в мастерстве врачевания он становился анемичным, выдвигал обилие оговорок для успеха лечения, взывал к интеллигентности больного и отделил себя как от психиатрии, так и от психологии. Использование на практике психоанализа чем-то напоминает волшебство – вера и чёткое соблюдение ритуала в аналитика. Зависимость результата терапии от личности доктора общеизвестна. Возможно, практически нереально доказать, что успех в тех либо иных случаях связан с способом, а не с личностью аналитика, что имел возможность достигнуть того же, действуя иными способами психотерапии. Доказать реально существующее бессознательное, не в переносном филологическом смысле, а практически, подобно памяти либо существованию таких феноменов как ужас, галлюциноз и других психологических и психопатологических реалий, не вызывающих сомнение независимо от мировоззрения, психоанализ не смог. Объяснение культуральных феноменов с учетом бессознательного выяснилось вероятным в той же степени, что и на основании иных точек зрения, не нуждающихся в бессознательном. Это породило ни при каких обстоятельствах неугасаемые споры.
Вместе с тем психоанализ весьма интеллектуально романтичен и его авторитет стимулировало многих творцов на создание красивых произведений искусства, любопытных философских либо увлекательно-ужасных политических совокупностей. Имеется либо нет бессознательное — было, в итоге, не имеет значения. Флоренский писал, что пускай нет русалок и леших, но имеется их восприятие, а это самое основное. Подобно этому возможно верить либо не верить в переселение душ, но вот написан Дж.Лондоном «Звездный скиталец». Бессмертный Шерлок Холмс, растолковывая полезность Ватсона, заявил, что его неточности прекрасно оттеняют верный движение рассуждений. Но что такое «верный движение» данной эры? Мы еще через чур близки к серебряному веку, что был не только в Российской Федерации, веку модерна, скоростей и немыслимых научных открытий, дабы верно осознать его. Бердяев увидел, что это время обильной пены и двоящихся людей, в то время, когда этика была принесена в жертву эстетике. Возможно, эстетике мысли а также. Эта дивная завораживающая культура была, быть может, вызывающей большие сомнения, в чем-то основополагающей, в чем-то чрезмерно поверхностной, и в ее цветах выросли ужасные в истории злодеяния.
Пробравшись во все, хотя бы частично, психоанализ одно время имел возможность претендовать (подобно иным течениям) на некое замещение религии. В него нужно было как раз верить. Верить в то, что живешь, подчиняясь динамике бессознательного, даже в том случае, если упорствуешь в его непризнании. Что-то подобное может сообщить верующий атеисту. С физикой либо, к примеру, с той же психиатрией все легко. Достаточно «неверующему» умело (что и делается в определенных обстановках) дать по голове, как он сразу же убедится, в первую очередь, в действительности земного притяжения, а после этого в неудобстве жить с посттравматической амнезией. С религией сложнее. По крайней мере, с христианством. Для верующего Всевышний имеется личность, в которую он верит и которую, основное, обожает. А как быть с бессознательным? Подвигом веру в него не назовешь. Личности в нем нет, но, действительно, обожать возможно того либо иного психоаналитика, а через это и психоанализ. Как мы знаем, романы были. Нельзя исключить, что узнаваемый атеизм Фрейда был фикцией, и он поверил в бессознательное, как в некую сумрачную душу. Но в душу верить запрещено. Ее признание конечно при вере в Всевышнего. Весьма интересно, но, что, рассуждая о бессознательном, специфичном, согласно точки зрения Фрейда, для русских, он употребляет практически те же слова, каковые применяли русские религиозные философы, характеризуя душу. Дело тут не в нации, а в том, что же имел в виду Фрейд (либо религиозные философы?). В случае если осознание души–бессознательного есть завершенной стадией становления человеко-Всевышнего, которому одному это по силам, то до тех пор пока аналитик исповедует в роли священника.
Но возможно бессознательное возможно все-таки утвердить в психотерапевтическом смысле как-то в противном случае? И назвать в противном случае. Наименование время от времени определяет содержание. В то время, когда психоанализ говорит, что сознание только вершина айсберга, это так и имеется, в случае если то, что скрыто под водой есть памятью, существование которой не оспаривается никем. Тут кроме того сравнение с айсбергом через чур не сильный – столь широка возможно память. Сознание – это «миг между прошлым и будущим», а память ни с чем несравнимые чертоги, в которых имеется вся полнота личности в данный миг. Сознание – скорее временная черта, а память – пространственная. В психоаналитических рассуждениях бессознательное все время накладывается на память. Возможно, утверждение, что человек имеется микрокосм, более всего относится к памяти, наполненной коллекциями, высказывающими некое тождество вселенной и личности. В случае если признать, что объективация воли ведет к появлению мира, космоса, и высказать предположение, что она имеет вектор, направленный во вне, то познается как раз космос. В случае если личность направляет вектор на самое себя, должно появиться представление мира памяти, т.е. познается микрокосм. Между каждой точкой (эмоцией, фактом, влечением, звуком, запахом…) любой коллекции и сознанием должна быть несомненная связь. Ее нарушение свидетельствует ослабление либо патологическую потерю процесса воспоминания; но, если судить по многим фактам, не самой коллекции, с которой прервана сообщение. В памяти, фактически, воплощена личная культура. Она выражается всем рисунком поведения, деятельности и т.п., разрешая, в той либо другой мере, выяснить личность. В то время, когда мы пробуем характеризовать человека, то практически судим по его памяти (но не по запасу знаний по конкретному вопросу, как это делают невежественные экзаменаторы). Сознание в ходе собственной работы непрерывно формирует что-то новое, соединяя интерпретацию окружающего мира с нужным для данного мига опытом. В этом состоит творческий акт. Он определяется влиянием всего прошлого личности, которое, само собой разумеется, не имеет возможности в один момент номинально принимать участие в каждом миге создания. Значит, для данного мгновения мне нужно отыскать в памяти то-то и то-то, а, иначе, в этом мгновении я целый во всей полноте собственной памяти, собственного «Я». И не смотря на то, что для конкретного творческого акта мне не требуется «все», что у меня имеется, без этого «всего» нет меня. «Человек – это стиль», а стиль функционирования сознания осуществляется в один момент всей моей личностью и, в первую очередь, всей памятью.
Человек превосходно не забывает собственные переживания, эмоции, обиды, намерения, но может не хотеть признавать их, либо прилагает активные упрочнения, дабы вспоминать о них вероятно реже, даже в том случае, если действует под их влиянием. Но это влияние не подземного трудящегося мотора, а некого события, которое в один раз пройдя через сознание и взяв определенный суть, окончательно стало частью личности. Бессознательное, как слово, медлено вошло в обиход, но «осознанно» либо «неосознанно» употребляют его метафорически. Выражения, наподобие «бессознательно осознал (почувствовал, сделал)», говорят о разном распределении внимания и функций памяти при работе сознания. Очень показательно выражение « я не имел мужества себе согласиться». Его возможно перевести, к примеру, так: «мое отношение к данному субъекту, определенное таким-то моим влечением, которое я скрываю, мне известно; у меня имеется такие-то обстоятельства беспокоиться таких-то последствий, исходя из этого я решил всегда доказывать себе, что ничего этого нет; время от времени это мне удается, но всецело я не могу об этом забыть, но и не решаюсь из трусости осуществить собственный желание; исходя из этого я испытываю к себе в один момент ненависть и жалость, а к этому субъекту любовь и ненависть; я всегда колеблюсь между жаждой стереть с лица земли себя либо данный субъект». При жажде это замечательно осознается, т.е. проговаривается, но в сознании находится неизменно, затрудняя творческий акт либо, наоборот, придавая ему значительность. Каковы бы ни были влечения по направленности и силе, они поняты и памятны, и практически в любое время связаны с конкретными субъектами памяти, благодаря которым себя и выявляют. Тяжело представить абстрактное, ни с чем не связанное влечение, которое произвольно бродит в глубинах личности в ожидании подходящего момента. Ясно, что чем выше интеллект, тем лучше человек сможет осознать и растолковать себе и при жажде вторым, что и из-за чего он от себя деятельно отстраняет. Из этого пристрастие аналитиков к интеллектуалам. с покон веков существующее вывод о том, что человек не всегда может растолковать собственные поступки, должно быть связано с бессчётными и многообразными формами его взаимосвязи и нарушений сознания с памятью и вниманием. Часто со стороны такие нарушения отнюдь не кидаются в глаза.
Одной из первых отправных точек психоаналитических рассуждений было толкование сновидений. Но в случае если взглянуть на дремлющего, поскольку никто не начнёт утверждать, что перед нами другая личность, а та, которая бодрствовала, провалилась сквозь землю. ясно лиш, что функции дремлющего иные – изменяется дыхание, обмен веществ и т.д. Соответственно, сознание, оставаясь сознанием же, функционирует иным образом, причем в полной мере творчески, что, думается, ни у кого не приводит к. Откуда же берется мысль, что сознание, как таковое, куда-то исчезает, а вместо него трудится некоторый другой отдел психики? Те, каковые исследуют сны, исследуют не бессознательное, в противном случае же самое сознание в его иных отношениях с памятью, что ведет к очень причудливому творчеству. Продолжая популярное сравнение с айсбергом, возможно заявить, что во сне он растоплен и предстает в виде водяной массы, в которой вершина (сознание) вольно и хаотично общается с основанием (памятью).
В то время, когда в медицине описываются какие-либо трансформации сознания, в особенности его «потеря», то регистрируют всего лишь видимое прекращение (изменение) высшей нервной деятельности. Практически сознание функционирует как следует и количественно поменянным в другом режиме. Полностью нереально доказать, что в состоянии, к примеру, наркоза человек ничего не переживал, если он не имеет возможности этого отыскать в памяти. Нет сознания лишь у трупа. Предстоящее существование сознания – вопрос религиозной веры либо доверия таким феноменам, как паранормальные явления. Что касается того, о чем говорят лица, пережившие в некоем отношении собственную смерть (при доверии к их сообщениям), то это имеется итог длящейся судьбе личности в принципиально иных условиях, о чем свидетельствует все то же сознание.
Философия. Глобальный мировоззренческий переворот. Социально-экономический нюанс.
