Два величайших художника Испании, практически современники — Эль Греко погиб, в то время, когда Веласкесу было пятнадцать лет — не только противоположны во всем творчески, но и необычным образом окаймляют жизнь того, кто пристально наблюдает на их картины. Непременно поймёшь, что все неприятности твоей жизни сущность неприятности возрастные. И живопись Эль Греко и Веласкеса — необычные проекции подсознания на подъеме и на спуске жизненного пути.
В молодости воображением завладевает, само собой разумеется, Эль Греко — чуть ли не самый необычный и непохожий живописец в мире, более вторых путающий хронологию культурного процесса и уж совершенно верно сводящий на нет все попытки представить данный процесс поступательным перемещением. Практически любое его полотно — будь то «Троица» в Прадо, «Изгнание торгующих из храма» в Лондоне либо «Апостолы Павел и Петр» в Эрмитаже — перемещает в эру глобальных трагедий и порванного сознания, в наш век.
Наряду с этим красивая доминанта Эль Греко, проделавшего путь в Толедо с Крита через Венецию, — не Восстановление и не маньеризм, а Византия. Греческое происхождение — база, и чем дальше были образцы географически, тем посильнее и исступленнее духовная им верность. В этом смысле он весьма ностальгический живописец, неизменно пишущий «по памяти», кроме того в случае если перед ним натура. Что все-таки высится фоном в «Виде Толедо»? Критские горы? Голгофа?
От неистребимого византизма идут и утрированные иконные приемы, все эти масштаба и нарушения перспективы, искаженная удлиненность форм, каковые новейшее время недоказательно пробовало растолковывать то умственным заболеванием, то особенным устройством хрусталика глаза.
Все, что делал Эль Греко, возможно разглядывать как фантазию на византийские темы, чему содействовал город, в котором он прожил жизнь и что он создал. Толедо был центром католической Испании, и церковное письмо — занятие Эль Греко в течение всей жизни. Он рвался к королевским заказам, пробовал писать для Эскуриала, но не пришолся по нраву Филиппу. Стоит ли гадать, остался бы он собой, в случае если б вышло напротив?
Напротив не вышло, и в истории живописи показался первый настоящий модернист, художническая личность будущего, другими словами отечественного времени. Ответственнее всех созданных картин у Эль Греко — он сам, его творческая фигура, которая подавляет каждые сюжеты, будь то библейская сцена либо портрет.
Вот это и близко юному сознанию, в то время, когда всю землю сосредоточен в тебе самом. Агония изломанных форм — спирали твоего собственного коловращения, которое ты еще не в силах выразить, а Эль Греко артикулирует перемещения твоей души за тебя, еще неумелого и безъязыкого. В юности ты — это лишь ты, а позже уж некая сумма намерений, мыслей, чувств, навыков, поступков: культурный слой, через что так тяжело пробиться к себе.
Вот так нереально пробиться к Веласкесу.
У него все в противном случае: картины налицо, а живописца нет. В случае если Эль Греко самый непохожий, то Веласкес самый непонятный: как раз вследствие того что осознавать-то и нечего, а тайна имеется.
Различное у них все. Тот — холерик, данный — флегматик. Тот — сутяга, засудивший пол-Толедо из-за платов, вынудивший клиентов принимать во внимание с мастером и практически сделавший для художников то, что Фишер для шахматистов; данный — с двадцати трех лет на королевской заработной плате, писавший в расцвете карьеры лишь в то время, когда желал, для наслаждения. Тот — эмигрант с репутацией сибарита и скандалиста, с туманной связью и внебрачным сыном с ассистентом-итальянцем; данный — придворный и приличнейший семьянин карьерист, позаботившийся пририсовать себе в «Менинах» рыцарский крест, полученный через три года по окончании написания картины.
Ортега сетовал, что Веласкеса окружала некрасивая королевская семья, оттого и лица на портретах невдохновенные. Но во-первых, урод, повторенный две дюжины раз, делается красавцем, в случае если его повторяет такая кисть, а во-вторых, Филипп, притом что вправду плох, — все-таки король, а не водонос. Но заявить, что Веласкес ограничен двором — все равно как о Джойсе, что он ограничен одним днем Блума. А основное — это совсем не имеет значение: Веласкес везде и везде ровен и принципиально безоценочен. Придворные монстры и шуты изображены без демократического сочувствия и аристократического снисхождения — совершенно верно так же, как принцессы и герцоги. Совершенно верно так же, как вечно одинокий Христос в Прадо, — лишь это и возможно сообщить о изображенном на картине человеке. Лишь! Но отношения нигде нет, точка зрения отсутствует, как в тех же «Менинах», — где находится живописец?
И вот тут-то охватывает трепет, практически кошмар. Дьявольская привлекательность Веласкеса в том, что за его плоскими минималистскими холстами — пропасть. Ничего. Нет отношения — нет и психологизма, другими словами души. В случае если Эль Греко лишь субъект, Веласкес целый — объект. Полное безразличие, которое дается только запредельным знанием и высокой гордыней. Души не видно ни у того, кто рисует, ни у того, кого рисуют, и появляются сомнения в том, кто наблюдает на всю эту тёмную волшебство. В себе.
Наполненная собой и собой исчерпывающаяся юность проходит мимо Веласкеса и в противном случае поступить не имеет возможности. Но в той сумме намерений, мыслей, чувств, навыков, поступков, в которую преобразовываешься с возрастом, он отзывается со ужасной силой. Каждый великий живописец знает о жизни и человеке больше, чем знаешь ты, но Веласкес — возможно, еще больше.
Celestine (Age:10)-Moszkowski Etude Op.72 No.13 in A flat minor
