В собственном неоднозначном отношении к опытам над животными я не одинок. Еще Чарльз Дарвин боролся против вивисекции — так именовали инвазивные испытания над животными в девятнадцатом веке. Дарвин был зачарован животными, и потому столкнулся с проблемой, которая мучает многих современных зоологов, — время от времени в итоге тебе приходится убивать тех существ, изучению которых ты посвятил всю собственную жизнь. Джим Коста, занимающийся изучением судьбы Дарвина, поведал мне, что, будучи начинающим натуралистом, Дарвин убил ядом и пулей тысячи животных, а также мышей, дабы включить их в собственные коллекции. Кое-какие из собственных опытов приводили его в кошмар. К примеру, о собственных голубях он писал: «Я обожаю их впредь до того, что не в состоянии освежевать тушку и высвободить скелет. Тёмное дело я совершил, убив очаровательного павлиньего голубя-птенца десяти дней от роду».
В 1870-х годах в Англии страсти по поводу опытов над животными накалялись, и как одна, так и вторая сторона стремились заручиться помощью самый уважаемого ученого страны. Но Дарвин не давал однозначного ответа. в один раз он назвал физиологию «величайшей из наук», но он же признавался приятелю в том, что хирургические испытания над животными нельзя производить «только для удовлетворения нечистого и ужасного любопытства».
И все же в итоге Дарвин примкнул к собратьям-биологам. Его взоры на важность опытов с участием животных были отражены в малых трансформациях, каковые он внес во второе издание «Происхождения человека». В первом издании он писал: «Всем доводилось слышать о мучимой вивисектором собаке, которая лижет руку мучителя; в случае если лишь сердце этого человека не из камня, на смертном одре он обязан мучиться угрызениями совести». Но три года спустя Дарвин дописал предложение, добавив: «в случае если лишь основной целью операции не было расширение людских познаний». В первой половине 80-ых годов XIX века он совсем разрубил гордиев узел, написав в английскую газету Times: «Я глубоко уверенный в том, что те, кто мешает прогрессу физиологии, совершают тяжёлое правонарушение против человечества».
Но, не смотря на то, что Дарвин и высказался очень весомо за испытания над животными, как раз его теория происхождения видов замутила чистые прежде воды этики и поставила под вопрос истинность утверждений французского философа семнадцатого века Рене Декарта, вычислявшего, что животные являются биороботами, а их поведение обусловлено только рефлексами. Выходит, ученые смогут резать и жечь этих роботов по собственному усмотрению. Эту же точку зрения подкрепил французский физиолог девятнадцатого века Клод Бернар, писавший: «Физиолога нельзя считать простым человеком. Это ученый, которым обладает мысль науки, человек, в науку загружённый. Он не слышит криков животных, он не видит их струящейся крови, не видит ничего, не считая собственной идеи, и не подмечает ничего, не считая организма, скрывающего тайны, каковые ученый пытается дать добро».
Дарвин показывал на то, что в случае если люди и другие живые существа имеют физиологию и схожую анатомию, то схожа должна быть и их психологическая деятельность. Современные этологи доказали правоту его утверждений. Перечень психотерапевтических черт, имеющихся в один момент у людей и у представителей вторых видов, увеличивается. Ученые информируют, что слоны горюют о собственных погибших собратьях, мартышки смогут ощущать несправедливость, а какаду обожают танцевать под композиции Backstreet Boys. Нереально и проигнорировать этические последствия того, что, как заметил Дарвин, психологические свойства животных и людей различаются скорее степенью выраженности, нежели имеют принципиальные различия. В случае если у животного имеется сознание, воспоминания, желания и эмоции, если оно может ощущать боль и мучиться, если оно способно танцевать — как можем мы оправдать применение шимпанзе, мартышек либо кроме того мышей в опытах? Выходит, кто посильнее — тот и прав?
Исследователи, изучающие животных, столкнулись с парадоксом. В большинстве случаев, чем больше животное похоже на человека, тем действеннее его возможно применять в качестве модели для изучения отечественных болячек. Генетически шимпанзе схож с человеком на 98 % либо около того, и потому при изучении некоторых людских болезней шимпанзе выясняется нужнее мыши. Но по причине того, что шимпанзе так похожи на нас, их применение в изучениях делается особенно проблематичным. Иными словами, довольно часто случается так, что чем более оправданно применение тех либо иных представителей вида с научной точки зрения, тем менее оно этично. Таковой вот парадокс оставил нам Дарвин.
Борцы за права животных обычно утверждают, словно бы современные ученые, точь-в-точь как их коллеги из восемнадцатого века, верят, что животное не ощущает боли. Так, в книге «Владыка: власть человека, муки животных, призыв к милосердию» Мэттью Скалли, некогда бывший ассистент по особым вопросам при президенте Джордже У. Буше, пишет: «Многие, если не большая часть исследователей, трудящихся с животными, считают, что их подопытные не поймут испытываемой боли, да и по большому счету ничего не сознают». Но Скалли ошибается. Как-то раз, в то время, когда я писал статью о сознании у животных, я опросил четырнадцать исследователей, задавая им вопрос о том, способна ли мышь, согласно их точке зрения, испытывать боль и мучиться. Все четырнадцать ответили «да» о боли, а двенадцать сочли, что мышь может мучиться. Подобное, но более систематизированное изучение совершили английские ученые, и из опрошенных 155 исследователей лишь двое не дали согласие с тем, что животные смогут испытывать боль.
Не считая животных биологическими роботами, практически всем исследователей выскочить из этической ловушки тяжелее, чем их сотрудникам девятнадцатого века. Примером может служить мой дорогой друг Фил. Он исследует процессы усвоения клетками жирных кислот и глюкозы — горючего, на котором эти клетки трудятся. Фил изучает самые глубинные нюансы неприятности, но сохраняет надежду, что в один прекрасный день его изучения, быть может, окажут помощь найти лечение против таких метаболических нарушений, как диабет. Я задал вопрос Фила, случалось ли ему чувствовать вину за то, что он применяет животных в опытах. Лишь в один раз, ответил он.
Фил входил тогда в исследовательскую команду, которая применяла мышей с генетическим нокаутом и на их примере изучала, как клетки применяют энергию. Генетический нокаут создается у животных неестественным образом и сводится к тому, что кое-какие их гены оказываются отключены. Посредством мышей с генетическим нокаутом несколько Фила показала, что протеин, именуемый транспортером, помогал глюкозе и жирным кислотам попадать в мышечные клетки, где они употреблялись в качестве горючего. У «нокаутированных» мышей данный ген отключили, и исследователи предсказали, что эти мыши будут уставать посильнее простых.
Работа Фила заключалась в том, дабы замерять, как мышам хватало пороху. Один из способов измерения усталости у грызунов содержится в наблюдении за тем, сколько времени они способны плыть. Действительно, имеется неприятность — мышиная шерсть удерживает воздушное пространство, исходя из этого мышка уподобляется ребенку на надувном матрасе и может держаться на плаву вечно. «Нужно было вынудить их выручать собственную жизнь», — сообщил Фил. В качестве ответа на каждую мышь навязали миниатюрную упряжь, весившую ровно столько, дабы мыши приходилось прилагать упрочнения, чтобы удержать голову над водой.
Фил выяснил, как это делается, у исследователя, трудившегося в второй лаборатории. В первую очередь необходимо забрать калиброванный цилиндрический сосуд десяти сантиметров в диаметре и заполнить его водой, покинув последние пара сантиметров безлюдными. После этого на мышь навязывается утяжеленная сбруя, животное опускают в воду и запускают таймер. Через пара мин. мышь начнет уставать и начнёт тонуть, но будет барахтаться и всплывать опять и опять за глотком воздуха. Фокус в том, дабы продолжать тест до того момента, в то время, когда станет ясно, что больше мышь не всплывет. В данный миг исследователь хватает сосуд и выливает воду прежде, чем мышь утонет. Юноша, что поведал Филу об этом опыте, признал, что пара животных у него таки утонула.
Фил протестировал лишь одну мышку.
Он говорил: «В какой-то момент я осознал, что мышь сдалась и сообщила себе: все, больше не могу, мне финиш. Я должен был продолжать тест , пока мышь совсем не потеряет надежду и не отправится ко дну, не пробуя больше всплыть. Тогда я вылил воду, а мышь растянулась на столе и довольно часто дышала. Она была совсем измучена».
С Фила этого хватило. Он заявил доктору наук, с которым трудился, что не будет принимать участия в изучениях. Дальше мышей учил плаванию кто-то из новеньких магистрантов.
Как большая часть исследователей, применяющих мышей для моделирования фундаментальных биологических процессов, Фил не испытывает к ним ни любви, ни неприязни. Легко именно на мышах ему эргономичнее всего изучать работу мышечных клеток. За годы работы Фил убивал мышей десятками, и ни разу не испытал угрызений совести. Мыши у него гибли и от смещения шейных позвонков (это в то время, когда исследователь берет тяжелые ножницы, тупой их стороной прижимает голову мыши к почва, а позже разламывает зверушке шею, быстро рванув ее тело назад), и от обезглавливания (у Фила в лаборатории была особая мышиная гильотина, больше всего похожая на миниатюрную машину для резки бумаги).
И все же в какой-то момент Фил продемонстрировал себя отнюдь не последователем Декарта. Посмотрев в глаза тонущей мыши, он заметил живое существо, которое желает жить. «Меня мучило то, что мышь сдалась и осознала, что на данный момент погибнет. Я весьма желал совершить данный опыт и замерить мышечную усталость, но не смог. Я не желал испытывать мышиную силу воли».
ЭКО. МЕДИЦИНА VS РЕЛИГИОЗНАЯ ЭТИКА
