Применение обмана может оказаться наилучшим и, быть может, единственным методом получения нужной информации относительно того, как люди ведут себя в самые сложных и самые важных жизненных обстановках, но данный метод совсем определенно ставит экспериментатора перед значительными этическими проблемами. Их, по большей части, три:
1. В итоге легко неэтично лгать людям. Данное событие получает еще большее значение в постуотергейтскую эру, в то время, когда обнаружилось, что правительственные учреждения незаконно подслушивают граждан, что президенты говорят народу, что их избрал, откровенную неправда, и все эти нечистые трюки, сфальсифицированные письма, подделанные документы и тому подобное являются делом рук людей, конкретно трудившихся на президента. Смогут ли социальные психологи оправдать собственные действия, внося дополнительный вклад в уже имеющее место ‹замусоривание› общества ложью?
2. Подобный обман, не считая всего другого, довольно часто ведет к вторжению в личную судьбу испытуемых. В то время, когда люди, участвующие в отечественных опытах, бывают не в курсе того, что изучается в действительности, они лишены возможности давать согласие на участие в опыте, которое должно быть основано полной информированности. К примеру, говоря об опыте Эша, легко представить, что, знай студенты заблаговременно об подлинной цели предложенного им опробования (что целью опыта есть изучение степени их конформности, а вовсе не их перцептивные суждения), кое-какие из них не дали согласие бы в нем принимать участие.
3. Экспериментальные процедуры довольно часто сопровождаются рядом неприятных переживаний — таких, как боль, скука, беспокойство и тому аналогичных.
Тороплюсь добавить: этические неприятности появляются кроме того в том случае, в то время, когда экспериментатор не прибегает к обману, а экспериментальные процедуры не отнесешь к ‹экстремальным›. Иногда кроме того, казалось бы, самые щадящие процедуры смогут оказать на некоторых испытуемых глубокое действие, причем такое, которое не имел возможности предвидеть никто, кроме того самые сенситивные и внимательные экспериментаторы.
Разглядим, к примеру, серию опытов, совершённых Робин Доус, Жанной Мак-Тэвиш и Харриет Шекли [649].
В большинстве случаев в их изучениях ‹социальных задач› испытуемые появились в ситуации принятия ответа: сотрудничать либо ‹перейти на сторону соперника›. В случае если все испытуемые выбирали первое, любой из них приобретал денежную пользу, но, в случае если один либо пара испытуемых решали стать ‹перебежчиками›, им выплачивалась большая сумма, а выбравшие сотрудничество в этом случае появились в относительном денежном проигрыше. Реакции участников были неизвестными и оставались таковыми на все время опыта. Правила игры всецело, без всякого обмана, были растолкованы всем испытуемым в начале опыта.
Этот сценарий представляется достаточно безобидным. Но спустя дни по окончании одной из экспериментальных сессий экспериментатору позвонил пожилой человек, появлявшийся единственным ‹перебежчиком› в собственной группе. Он победил девятнадцать долларов и сейчас хотел вернуть деньги и поделить их между вторыми участниками, каковые выбрали сотрудничество и взяли за это всего по одному доллару. В ходе беседы стало известно, что данный человек сожалеет о показанной им жадности, он не имеет возможности дремать нормально и тому подобное. А вторая дама по окончании подобного опыта (она была единственной, выбравшей сотрудничество, тогда как все остальные стали ‹перебежчиками›) сказала, что почувствовала себя через чур легковерной и вынесла из всего этого урок, что люди не так заслуживают доверия, как она раньше думала!
Не обращая внимания на тщательное планирование, проводимое исследователями, опыты оказывают замечательное действие на испытуемых, которое непросто предвидеть заблаговременно. Я сознательно выбрал как пример опыты Доус, Мак-Тэвиш и Шекли, по причине того, что в них не было никакого обмана со стороны экспериментаторов, и эти изучения в полной мере укладываются в рамки этических норм. Мой вывод несложен, но от этого он не делается менее ответственным: никакой этический кодекс не в состоянии предусмотреть все неприятности, в особенности появляющиеся в тех случаях, в то время, когда испытуемые в ходе опыта открывают что-то неприятное в себе самих либо в других людях.
Социальные психологи, проводящие опыты, глубоко озабочены этическими проблемами легко вследствие того что их работа сама включает в себя этическую задачу. Разрешите мне растолковать, что имеется в виду.
Указанная задача основана на двух противоречащих друг другу сокровищах, каковые разделяют большая часть социальных психологов. С одной стороны, они верят в сокровище свободного научного поиска, с другой — в людскую преимущество и право людей на личную судьбу. Эта задача настояща и устранить ее нереально ни посредством благочестивого отстаивания важности сохранения людской преимущества, ни при помощи велеречивого подчеркивания преданности ‹делу науки›. Любой социальный психолог обязан наблюдать данной проблеме прямо в глаза и не в один раз, а всегда, в то время, когда он планирует и проводит опыт, потому, что конкретного и универсального комплекта правил либо подсказок, талантливых направлять любой опыт, не существует.
Разумеется, что одни экспериментальные методики приводят к громадным проблемам, чем другие. Предлог для тревоги практически в любое время дают опыты, включающие в себя обман испытуемых, потому, что акт лжи сам по себе приводит к возражению, даже в том случае, если посредством лжи раскрывается ‹правда›.
Совершенно верно так же очевидные этические неприятности порождаются и процедурами, вызывающими у испытуемых боль, стыд, чувство вины либо другие сильные эмоции.
Более узкими, не смотря на то, что и не меньше ответственными, представляются этические неприятности, появляющиеся в следствии столкновения испытуемых с некоторыми чертами либо чертями, относящимися к ним самим, но не принадлежащими к числу приятных либо хороших. Отыщем в памяти ощущения испытуемых в довольно ‹мягких› опытах Доус, Мак-Тэвиш и Шекли! Либо испытуемых из опыта Соломона Эша [650], многие из которых определили о себе неприятную правду: под влиянием группового давления они повели бы себя конформно. Либо испытуемых в отечественном собственном опыте (Аронсон и Метти [651]), многие из которых осознали, что они способны жульничать при игре в карты, а многие испытуемые Милграма [652]узнали, что они послушались бы властную фигуру, даже если бы это стало причиной нанесению вреда второму человеку. Наконец, отыщем в памяти обрисованное в главе 1 ожесточённое поведение испытуемых на протяжении Стэнфор-дского ‹тюремного опыта› [653], причем при отсутствии прямых, явных команд вести себя так.
Возможно, само собой разумеется, утверждать, что подобное ‹открытие себя› приносит терапевтическую либо образовательную пользу испытуемым, и вправду, многие из них сами на это показывали. Но само по себе это не может служить оправданием таким процедурам. В итоге, как экспериментатор может знать заблаговременно, что они приведут к лечебному эффекту? Более того, было бы самонадеянным со стороны любого ученого решать, что он в праве либо талант проводить терапию больному, что не давал на то предварительного согласия.
Учтя все эти неприятности, возможно ли утверждать, что цели социально-психотерапевтического изучения оправдывают средства? Это вопрос спорный. Одни утверждают, что, какими бы ни были цели данной науки и каковы бы ни были ее успехи, они все равно не стоят того, дабы люди появились одураченными либо введенными в состояние дискомфорта. Другие настаивают на том, что результаты, добытые социальными психологами, смогут принести огромную пользу человечеству, и исходя из этого за них не жалко заплатить любую цену.
Моя личная позиция находится где-то посередине. Я уверен, что научная социальная психология очень серьёзна, но я кроме этого уверен, что испытуемые в ее опытах постоянно требуют бережного к себе отношения.
Любой раз, решая для себя, есть либо нет эта конкретная экспериментальная процедура этичной, я убеждаюсь в том, что обязан подвергнуть ее анализу с позиций соотношения ‹затрат-результатов›. В частности, направляться оценить, как много ‹хороша› дает проведение этого опыта и как много ‹зла› будет причинено в нем испытуемым. Иначе говоря сравниваются между собой цена и общественная польза, заплаченная конкретными испытуемыми, и это соотношение учитывается в ходе принятия ответа. К сожалению, подобное сравнение часто бывает затруднено, потому, что в обычной обстановке ни публичная польза, ни причиняемый испытуемому вред малоизвестны, или не поддаются правильному исчислению.
Более того, полученный (либо ожидаемый) итог опыта может кроме того поменять отечественную оценку степени его ‹этичности›. Подвергли бы мы сомнению этичность процедуры Милграма, если бы ни один из его испытуемых, отправлявших жертве удары током, не превысил отметку ‹Умеренный ток›? Разумеется, нет. Недавнее изучение [654]показало, что личные оценки ‹вредности› опыта Милграма зависят от того, как людям представили итог этого опыта: индивиды, которым сказали, что часть послушных испытуемых была высокой, оценили процедуру как более вредную, чем те, кому заявили, что эта часть была низкой.
В случае если обобщить данный вывод, то возможно заявить, что этическая сторона любого опыта будет в меньшей степени подвергнута сомнению, в то время, когда его результаты информируют нам что-то приятное и лестное довольно людской природы, и в основном, в то время, когда они говорят о чем-то, что мы предпочли бы и не знать.
Подводя результат вышеизложенному, могу заявить, что мое ответ о проведении опыта зависит от конкретного соотношения его цены и полезности. Но существует пять правил, под которыми я готов подписаться неизменно’.
1. Нужно исключить процедуры, вызывающие сильные болевые ощущения либо сильный неудобство. В случае если экспериментаторы проявляют осмотрительность и достаточное хитроумие, им в большинстве случаев удается проверить собственные догадки без применения крайних средств. Не смотря на то, что менее интенсивная процедура дает в большинстве случаев менее ясные результаты, экспериментаторы должны сделать выбор и пожертвовать некоей ясностью в интересах бережного отношения к испытуемым.
2. Экспериментаторы неизменно должны быть бдительны и не пропустить ни одну ‹жизнеспособную› процедуру, другую обману; в случае если таковая будет отыскана, ее направляться использовать.
3. Экспериментаторы должны обеспечить собственных испытуемых настоящей возможностью прекратить участие в опыте, в случае если испытываемый ими неудобство станет через чур сильным.
4. При завершении экспериментальной сессии экспериментаторы должны выделить большое время каждому из испытуемых, шепетильно растолковав совершённый опыт, его подлинные цели, обстоятельства обмана, и тому подобное. Экспериментаторы должны быть готовы поменять собственные замыслы для того, дабы сохранить преимущество испытуемых, избавить их от ощущения доверчивости и своей глупости, появляющегося при информации о том, что они поддались на обман. Экспериментаторы должны быть уверены в том, что испытуемые покидают опыт в хорошем настроении, с эмоцией удовлетворенности собой и своим участием в опыте. Любой важный экспериментатор может достигнуть этого, в случае если захочет затратить усилия и значительное время, дабы ‹заплатить› каждому испытуемому за участие в опыте вниманием и информацией и разрешить понять, сколь ответственна была роль данного испытуемого в совершённом научном изучении.
5. Экспериментаторы недолжны проводить опыты, включающие неправда либо неудобство ‹просто так›, без особенной необходимости! Перед тем как войти в лабораторию, экспериментаторы должны быть уверены в том, что их изучение обоснованно и принципиально важно, что они ищут ответ на увлекательный вопрос и делают это шепетильно и при помощи хорошей организации дела.
Социальные психологи-экспериментаторы стараются быть, как это быть может, чувствительными к потребностям собственных испытуемых. Не смотря на то, что многие опыты связаны с процедурами, вызывающими некий неудобство, но в огромном большинстве таких процедур присутствует множество способов защиты, оберегающих испытуемых. К примеру, большая часть читателей данной книги, возможно, дало согласие бы, что с позиций дискомфорта одним из самых сложных изучений, о которых шла обращение на ее страницах, был опыт Милграма на послушание. Он проходил под сопровождение нешуточных споров на тему о том, стоит ли продолжать подобные опыты либо нет. Но, как бы то ни было, Милграм приложил все силы чтобы по окончании окончания опыта обернуть все пережитое испытуемыми в что-то нужное и ответственное для них. светло кроме этого да и то, что предпринятые упрочнения стали причиной успеху: спустя пара недель по окончании завершения опыта 84% участников признали, что они были счастливы учавствовать в данном изучении; 15% участников были настроены нейтрально; и только 1% участников выразил сожаление по поводу собственного участия. (Мы должны с осторожностью принимать эти результаты: совершённое в главе 5 обсуждение когнитивного диссонанса научило нас тому, что люди довольно часто меняют аттитьюды, которых первоначально придерживались, дабы оправдать собственный поведение.)
Более убедительное подтверждение дает второе изучение: год спустя по окончании завершения экспериментальной программы университетский психиатр обследовал случайную выборку из испытуемых Милграма и не нашёл никаких вредных последствий, напротив, студенты, в большинстве случаев, заявляли, что участие в опыте было в высшей степени поучительным и обогащающим [655].
Постэкспериментальная сессия. Очень серьёзной составляющей всякого опыта есть постэкспериментальная сессия, время от времени именуемая кроме этого постэкспериментальным собеседованием (дебрифингом). Она представляется очень полезной не только как средство ‹отмены› обманов и определённого дискомфорта, допущенных во время проведения опыта, но и как возможность для экспериментатора сказать дополнительную данные по затронутой теме; так, совершённый опыт может стать для его участников собственного рода источником обучения. В дополнение ко всему, экспериментатор может выяснить пределы, в которых его процедура ‹трудится›, и определить метод ее улучшения со слов того, кому это известно лучше всех — от испытуемого! Другими словами, разумный экспериментатор относится к испытуемым, как к сотрудникам, а не как к слепым объектам собственных манипуляций.
Тем из вас, у кого отсутствует полученный, что именуется, ‹из первых рук› опыт дебрифинга, пониманию данной процедуры окажет помощь следующее детальное описание того, из чего она состоит, и как ее проходят испытуемые.
Сперва экспериментатор чтобы узнать, что вызывает у испытуемого смущение, побуждает его высказать неспециализированное чувство о совершённом опыте, и задать все вопросы. После этого экспериментатор пробует выяснить, из-за чего испытуемый реагировал как раз так, а не в противном случае, и соответствует ли его интерпретация процедур тому, что вспоминало. В случае если имел место обман, то подозревал ли испытуемый об ‹официальной версии›, использованной для сокрытия правды? А вдруг подозревал, то экспериментатору предстоит решить, было ли это подозрение достаточным, дабы оказать влияние на поведение испытуемого. В случае если так и окажется, то реакции испытуемого должны быть исключены из предстоящего анализа. Экспериментатора интересует спонтанное поведение испытуемых, а каждые их реакции, мотивированные подобными подозрениями, уже не смогут быть спонтанными, и, вероятнее, они недостоверны. В случае если среди подозревавших обман окажется не пара испытуемых, а достаточное их количество, то на всем опыте возможно поставить крест.
в течении первой части дебрифинга экспериментатор пробует максимально совершенно верно осознать, с доверием либо с подозрением отнеслись испытуемые к предложенной обстановке. После этого экспериментатор информирует испытуемому об обмане; делать это направляться неспешно, в мягкой спокойной манере, с тем дабы столкновение испытуемого с правдой не случилось неожиданно и нежданно. Как пример нехорошего экспериментатора в мире я бы привел героиню комиксов ‹Орешки› Люси, которая выдала основную новость второму персонажу, Чарли Брауну, в следующей манере: ‹Тебя надули! Мы тебе все лгали, а ты и поверил! Ха-ха-ха!› Само собой разумеется, подобный подход должен быть исключен.
У каждого экспериментатора имеется собственная техника постэк-спериментального собеседования. Разрешите мне в подробностях поведать о собственной.
Начинаю я с того, что задаю вопросы у испытуемых, полностью ли светло они себе воображают совершённый опыт; имеется ли у них вопросы по поводу его цели либо процедуры. В большинстве случаев я задаю пара открытых вопросов, к примеру, испытуемых честно поведать мне, какое чувство произвел на них закончившийся опыт. Потому, что люди отвечают по-различному, это оказывает помощь мне выяснить, что они ощущают.
Затем я в большинстве случаев сужаю спектр наводящих вопросов, задавая вопросы испытуемого, не думается ли ему какая-то часть процедуры необычной, смущающей либо тревожащей его. В случае если у него имеется какие-либо подозрения, то эти вопросы, наверное, их распознают либо, как минимум, я почувствую, что поиск в данном направлении направляться продолжить. А если не распознают, то я попытаюсь еще более конкретизировать мой вопрос: не думает ли испытуемый, что в опыте было еще что-то, скрытое за кадром?
Сейчас все сообщено: мой вопрос, практически, уже говорит испытуемому, что да, было. И многие подтверждают тот факт, что они именно думали об этом. Это не свидетельствует, что у них вправду имелись сильные и определенные подозрения; скорее, это указывает следующее: кое-какие знают о том, что обман довольно часто образовывает значительную часть определенных психотерапевтических опытов, и тот, в котором испытуемые только что учавствовали, мог быть одним из них. А мои расспросы только помогли подтвердить эти подозрения.
Крайне важно светло убедиться в том, что испытуемый не в полной мере поверил в ‹официальную версию› экспериментатора. Не менее важно и донести до испытуемого ту идея, что быть ‹одураченным› примененной процедурой не свидетельствует быть глупым либо легковерным; эта процедура именно и предназначена чтобы одурачить испытуемых. А вдруг опыт оптимален, то одурачены оказываются фактически все
Это событие — решающее: чувство, что ‹вас приобрели›, жалко лишь тогда, в то время, когда ведет к мысли о собственной необыкновенной глупости либо легковерии. Но в обрисованных опытах это не верно: в случае если опыт оптимален, ‹купятся› все. Следовательно, перед экспериментатором стоит императив: не пожалеть ни сил, ни времени, дабы донести эту идея до испытуемых. Этот фактор довольно часто есть решающим в том, отправится ли испытуемый к себе в хорошем настроении либо он будет ощущать себя круглым идиотом. Тому, кто не проявляет особенной заботы довольно данной части опыта, нечего делать в психотерапевтической лаборатории.
Но возвратимся к процедуре дебрифинга.
Всем испытуемым, кто высказал конкретные подозрения, предлагается конкретизировать, как эти подозрения имели возможность оказать влияние на их поведение. От ответа на данный вопрос зависит очень многое. В случае если испытуемый вправду имеет четкие подозрения (верные либо неверные) и в случае если таковые имели возможность оказать действие на его поведение, то я исключаю эти, относящиеся к этому испытуемому, из предстоящего рассмотрения. Ясно, что это решение принимается независимо от того, поддерживают ли исключенные эти мою догадку либо нет!
Тем же испытуемым, подозрения которых не через чур определенны, я информирую, что их подозрительность оправдана: в совершённом опыте вправду было что-то, оставшееся за кадром. Затем я детально растолковываю, что именно исследовалось и каковы были обстоятельства, вынудившие меня прибегнуть к обману. Я пробую поставить себя на одну доску с испытуемыми, поделив с ними мое собственное чувство неловкости от того, что было нужно пойти на обман. Я кроме этого прилагаю все усилия к тому, дабы растолковать, из-за чего я считаю, что результаты опыта могут быть ответственными.
В случае если произойдёт так, что кого-то из испытуемых мучает чувство дискомфорта, злость либо презрение к себе, я обязан знать это, дабы своевременно прийти на помощь. Но большая часть людей стараются быть вежливыми, исходя из этого я желаю оказать помощь им набраться мужества и высказаться (в случае если ими вправду обладают такие эмоции) и с целью этого пробую поделиться с ними моими критическими замечаниями и собственными вопросами по поводу только что совершённого его воздействия и эксперимента. Я делаю это в надежде, что таковой подход устранит внутреннее сопротивление, которое они смогут испытывать, хотя высказать собственные критические замечания, собственные ощущения по поводу того, что опыт в целом думается им тривиальным и тщетным, и собственный раздражение, неудобство в связи с тем, что он оказал на них большее действие, чем входило в мои намерения. В большинстве случаев испытуемые стремятся оказать помощь мне усовершенствовать опыт, и довольно часто от них исходили многие полезные предложения.
Дабы завершить собеседование, я прошу его участников держать в секрете собственный лабораторный опыт. Так как в случае если будущие испытуемые будут заблаговременно осведомлены об подлинной цели изучения, их реакции окажутся недостоверными и смогут привести исследователей к неверным выводам. Дабы исключить подобную утрату времени, экспериментаторы должны добиться помощи со стороны каждого человека, принявшего участие в их изучении. Мне получалось добиться требуемой секретности тем, что я подчеркивал, какой большой ущерб будет нанесен всему научному сообществу, в случае если какиенибудь ‹искушенные› испытуемые снабдят меня результатами, благодаря которым моя догадка возьмёт фальшивое подтверждение [656].
Итак, в данной главе я обсудил преимущества экспериментального способа и продемонстрировал, с какими сложностями сталкивается любой исследователь, что задумывает лабораторный опыта социальной психологии. В дополнение к этому я поделился с вами тем возбуждением, которое обладало мною в ходе преодоления указанных трудностей, и поведал о методах, разрешавших сохранить благополучие моих испытуемых и дать им возможность чему-то обучиться. Они внесли солидной вклад в отечественное познание социально-психотерапевтической действительности, и я перед ними в долгу.
Все знания, озарения и фактические данные, обрисованные в первых восьми главах книги, которую вы только что прочли, основаны как на процедурах и методиках, каковые обсуждались в данной последней главе, так и на сотрудничестве испытуемых. В итоге отечественное познание людей во всей их сложности в значительной степени зависит от того, как мы изобретательны в развитии методик для изучения людской поведения — методик, каковые мы можем прекрасно осуществлять контроль, каковые оказывают настоящее действие, не нанося одновременно с этим урона преимуществу индивидов, выступающих в роли испытуемых и вносящих собственный вклад в отечественное познание действительности.
Этические неприятности генетического тестирования — Вера Ижевская
