Двойная фигура его матери и «артиста» появилась в следствии сдвига теоретического интереса Кристевой с неприятности операций «я» на проблему процесса, создающего это «я». «Как способно данное конкретное сознание устанавливать само себя? — вот что мы спрашиваем. Нас занимает, следовательно, не действующее и создающее сознание, но более сознание создаваемое»[11]. В собственной ранней книге Semeiotike (это слово не поразит русского читателя), обращаясь к классификации наук Пирса, Кристева предлагает определение семиотики как теории, исследующей время (хронотеория) и топографию (топотеория) означивающего акта. Итак, один из ходов, вводящих в воздействие ее проект, касается топотеоретической операции: [это] признание эпистемологического пространства как расщепленного на два несовместимых типа мышления, в котором «один артикулируется лишь при его неведении о втором: ее производство и репрезентация, умозаключения об объектах и диалектика их процесса (их становления)»[12].
Такое признание эпистемологического пространства как расщепленного, неизменно открытого и ни при каких обстоятельствах не насыщаемого происходит, следовательно, от осознания того, что производство субъекта и знака не имеет возможности происходить в гомогенной сфере идей и концептов, формальной логики как логики речевых высказываний либо математики.[13]В данной гомогенном пространстве идея не включает в себя ее создание. Изучения Фреге о бесполезности логического отрицания для Кристевой имеется неоспоримое осуществление задачи, берущей начало от отрицания видения и Платонова бытия им, в Теэтете и Софисте, существования негативных утверждений. Неоднородность изгоняется из царства мысли, воображаемого Платоном и Фреге[14]: по Кристевой, эта операция неизбежна, потому, что соответствует тетической фазе означивающего процесса — т. е. предпосылкам феноменологического субъекта. Но лишь приближаясь к неоднородности через концепты, подобные негативности у Гегеля, осознаваемой как транс-субъективное и транс-символическое перемещение, либо Ausstossungn Verwerfungy Фрейда, либо разнообразным описаниям материнского пространства у самой Кристевой, мы можем обратиться к проблеме субъекта и производства знака. Подобное изучение требует иного типа «логики» и неоднородной экономики: эпистемологическое пространство, дешёвое наблюдению лишь через некое нарушение символической функции.
Разные показатели для того чтобы нарушения и даваемое ими знание о создаваемом сознании являются, т. о., центром теоретических заинтересованностей Кристевой. От [этапа] изучения перманентно стабилизируемых и [в то же время] дестабилизируемых сотрудничеств между семиотическим и символическим и до [этапа] разработки разных модусов «прыжка» субъекта в царство знаков последовательно реализуемой целью Кристевой имеется демонстрация динамического характера взаимоотношений символического и неоднородной экономики, приводящей его в воздействие; проблематизация означающего как неизменно неустойчивого и возможно подверженного трансформациям. Тетическое, другими словами феноменологическая позициональность субъекта, принимаемая Кристевой в качестве границы между символическим и семиотическим и подстраиваемая под последовательность «имаго — стадия зеркала — кастрация», имеется граница пересекаемая: совершённая для ее оспаривания, установленная так, что возможно сотрясена. Одной из неизменно актуальных целей Кристевой было изучение условий, при которых развеивается сакральность и неизменность означающего.
Быть может, тут стоит повторить, что для Кристевой вопрос содержится не в том, как сознание-вообще начинает быть, но в том, как начинает быть данное конкретное сознание, т. е. сознание, неизменно разглядываемое как исторически и географически очерченная неприятность. Один из ранних (и еще в полной мере марксистских) проектов Кристевой, как демонстрируется в La Traversee des signes, заключался в том, дабы узнать, связаны ли разные модусы производства с разными типами формаций субъекта и означивающих практик. В более поздних работах Кристевой данный проект не взял развития — в более поздних работах, где осуществляется перемещение от марксистской и незападной проблематики к углублению внимания к микрологии означивающего процесса. Однако данный незавершенный проект говорит о том, что для Кристевой в любой дешёвой наблюдению точке означивающей сборки и практики/разборки субъекта значимы культурно и исторически своеобразные нюансы этого процесса.
Хочется выделить, что, в соответствии с Кристевой, вариабельность закона связана с вариабельностью конфигурации той «тайны», что он скрывает. Нарушение [символического порядка], которое она предлагает изучать, несет сообщение, обусловленное тем символическим, которое оно и прерывает. Пространство производства, раскрывающееся «за» пространством тетической функции, не есть, т. о., выходом в что-то наподобие чистой шопенгауэровской воли либо в пространство неограниченной потенциальности, могущее подчиниться любым желаемым преобразованиям. Напротив, это пространство связано с означивающими практиками, что упорядочивают и артикулируют его. Музыка имеется тот самый кристевский случай чистого симеозиса, но музыка же и представляет собой один из самые очевидных примеров культурно своеобразной направляться [прикованности/обусловленности/упорядоченности][15]отрицания. Изучение «революции поэтического языка», направляться не забывать, разворачивается в контексте разысканий в сфере французского стихосложения. Изучение материнства неотделимо от тех форм, какими религия и западное искусство его наградили. Потеря «физического пространства», диагностированная в Рассказах о Любви, имеется потеря более недоступной западной христианской «души» с ее греческой и иудейской родословной. И без того потом. Исходя из этого, не обращая внимания на выговор, делаемый Кристевой на обмане, на иллюзорном и игровом, нельзя упускать из виду те весьма конкретные и твёрдые условия, что вызывают их к судьбе. «Каждому эго — его объект, каждому суперэго — его abject »[16]. Но также: каждому символическому — его traversee [пресечение].
Виктор Вахштайн
