Во всех рассмотренных выше случаях обращение шла о словах, как бы полностью эквивалентных в обоих языках. Но, как явствует из сказанного, пресловутая эквивалентность, к тому же и полная, существует время от времени лишь на уровне настоящего мира. Понятия же об одних и тех же, другими словами эквивалентных, явлениях и предметах действительности в различных языках разны, по причине того, что строятся на различных представлениях в национально хороших сознаниях. Так же и слова живут собственной разной словесной судьбой в различных языках, имеют различную сочетаемость, различные стилистические и социокультурные коннотации.
Социокультурный фактор, другими словами те социокультурные структуры, которые лежат в базе структур языковых, совсем подрывает идею «эквивалентности» слов различных языков, совпадающих по значению, другими словами по соотнесенности с явлениями окружающего и эквивалентными предметами мира.
Вправду, «эквивалентные» слова разны и по количеству семантики (дом шире по значению, чем house, поскольку включает и home, и building, и block of flats, и condominium, и mansion), и по потреблению в речи (ср. дом в русском адресе и отсутствие слов с данным значением в британском адресе), и по стилистическим коннотациям (ср. зеленые глаза и green eyes), и по возможностям лексической сочетаемости (ср. крепкий чай и strong tea). Но кроме того в тех редких случаях, в то время, когда все эти фактически языковые моменты совпали в различных языках, не нужно забывать о внеязыковых различиях, другими словами о том, что разны как явления и сами предметы, так и представления, понятия о них. Это вполне конечно и закономерно, потому, что разны отечественные образы жизни, мировоззрения, привычки, традиции, те нескончаемые и разнообразные условности, каковые определяют национальную культуру в широком смысле слова. Дом и house — это различные виды жилища, имеющие различную социальную и культурную структуру.
В этом замысле громадной интерес воображают билингвы, люди, имеющие два родных языка, и учители зарубежных языков и переводчики, профессионально обладающие иными языками. У билингвов в один момент сосуществуют две языковые картины мира, у специалистов по зарубежным языкам вторичная языковая картина мира накладывается на первичную, заданную родным языком.
Особенно любопытны свидетельства билингвов, выросших в одной культуре, но обладающих двумя языками. Только полезная информация для того чтобы рода содержится в книге Андрея Макина «Le testament francais» («Французское завещание»).
Андрей Макин, русский, появился во второй половине 50-ых годов XX века в Красноярске, получал образование Столичном университете, эмигрировал во второй половине 80-ых годов XX века во Францию, где начал писать романы. Его четвертая книга «Французское завещание», вышедшая в 1995 году, в первый раз в истории французской литературы взяла одновременно высшую литературную премию Гонкуров и премию Медичи. Все романы Макина написаны по-французски. Он с детства знал два языка в качестве родных: русский и от бабушки-француженки — французский.
В автобиографическом романе «Французское завещание» он пишет, что французский язык воспринимался им не как зарубежный, а как некоторый домашний язык, код, отличавший их семью от вторых русских семей. Эта обстановка идеально иллюстрирует все сообщённое выше о взаимоотношениях языка, культуры, реального мира и мышления.
Разногласия между реальностью русского мира и французским языком очевидны в следующих отрывках этого выдающегося произведения.
Говоря о месте собственного рождения, Нёйи-сюр-Сен, Шарлотта, бабушка
Макина, именует это место деревней (village). В культурном мышлении ее внука и внучки имеется лишь одно представление — о русской деревне: древесные избы, стадо, петух, бабы и деревенские мужики. Противоречие между понятием, обозначенным русским словом деревня, и соответствующим понятием, выраженным французским словом village, запутывает детей, вызывает у них культурный шок, в то время, когда они видят фотографию «некоего Марселя Пруста», жившего в бабушкиной «деревне», игравшегося в том месте в большой теннисе (в деревне?!) и снаружи никак не совпадающего с образом русского деревенского жителя. Вот как это обрисовано в романе А. Макина:
Neuilly-sur-Seine etait composee d’une douzaine de maisons en rondins. De vraies isbas avec des toits recouverts de minces lattes argentees par les intemperies d’hiver, avec des fenetres dans des cadres en bois joliment ciseles, des haies sur lesquelles sechait le linge. Les jeunes femmes portaient sur une palanche des seaux pleins qui laissaient tomber quelques gouttes sur la poussie de la grand-rue. Les hommes chargeaient de lourds sacs de ble sur une telegue. Un troupeau, dans une lenteur paresseuse, coulait vers l’etable. Nous entendions le son sourd des clochettes, le chant enroue d’un coq. La senteur agreable d’un feu de bois — l’odeur du diner tout proche — planait dans l’air.
Car notre grand-mere nous avait bien dit, un jour, en parlant de sa ville natale:
— Oh! Neuilly, a l’epoque, etait un simple village…
Elle l’avait dit en francais, mais nous, nous ne connaissions que les villages russes. Et le village en Russie est necessairement un chapelet d’isbas — le mot meme derevnia vient de derevo — l’arbre, le bois. La confusion fut tenace malgre les eclaircissements que les recits de Charlotte apporteraient par la suite. Au nom de «Neuilly», c’est le village avec ses maisons en bois, son troupeau et son coq qui surgissait tout de suite. Et quand, l’ete suivant, Charlotte nous parla pour la premiere fois d’un certain Marcel Proust, «a propos, on le voyait jouer au tennis a Neuilly, sur le boulevard Bineau», nous imaginames ce dandy aux grands yeux langoureux (elle nous avait montre sa photo) — au milieu des isbas!
La realite russe transparaissait souvent sous la fragile patine de nos vocables francais. Le president de la Republique n’echappait pas a quelque chose de stalinien dans le portrait que brossait notre imagination. Neuilly se peuplait de kolkhoziens 16.
Нёйи-сюр-Сен складывался из дюжины бревенчатых домов. Из самых настоящих изб, крытых узкими пластинками дранки, посеребренной зимней непогодой, с окнами в рамке затейливых резных наличников, с плетнями, на которых сушилось белье. Юные дамы носили на коромыслах полные ведра, из которых на пыльную основную улицу выплескивалась вода. Мужчины грузили на телегу тяжелые мешки с зерном. К хлеву медлительно и лениво брело стадо. Мы слышали приглушенное звяканье колокольчиков, хриплое пенье петуха. В воздухе был разлит приятный запах зажженного очага — запах подготавливающегося ужина.
Так как бабушка, говоря о собственном родном городе, сообщила нам в один раз: — О! Нёйи был в ту пору легко деревней…
Она сообщила это по-французски, но мы-то знали лишь русские деревни. А деревня в Российской Федерации — это в обязательном порядке цепочка изб (само слово деревня происходит от дерева, а значит — древесная, бревенчатая). Не смотря на то, что последующие рассказы Шарлотты очень многое прояснили, заблуждение сохранялось продолжительно. При слове «Нёйи» перед нами в тот же час появлялась деревня с ее бревенчатыми избами, петухом и стадом. И в то время, когда на второе лето Шарлотта в первый раз упомянула о неком Марселе Прусте («Кстати, он игрался в большой теннисе на проспекте Бино в Нёйи»), мы в тот же час представили себе этого денди с громадными томными глазами (бабушка показывала нам его фотографию) в окружении изб! Русская реальность довольно часто просвечивала через хрупкую патину отечественных французских вокабул. В портрете Президента страны, что рисовало отечественное воображение, не обошлось без сталинских линия. Нёйи населяли работники колхоза (А. Макин. Французское завещание. Пер. Ю. Яхниной и Н. Шаховской // Зарубежная литература, 1996, № 12, с. 28).
16 А. Makine. Le testament francais. [Paris], Mercure de France, 1997, p. 43-44.
С возрастом герой романа чувствует все больше неудобств от двойного видения мира, от раздвоения личности, от постоянного своеобразличного конфликта языков в одной культуры.
Так, в его сознании происходит столкновение двух различных образов при потреблении русского слова царь и французского заимствования из русского — tsar. Слова полностью эквивалентны в языковом замысле, но за русским словом стоит кровавый тиран Николай II из советского книжки русской истории. Французское же слово вызывало у мальчика ассоциации с элегантным молодым царем Николаем II и его красавицей-женой, приехавшими в Париж на закладку моста Александра III, с воздухом праздника, банкетов и балов в честь августейшей пары, другими словами тот образ, что был создан рассказами французской бабушки.
Именно на слове царь герой романа Макина поймёт собственную «особенность», отличность от окружающих, в частности от агрессивных и ненавидящих его товарищей по школе.
Цикл фильмов
