Вы рассказываете, что Пушкина нужно играться в двадцатом веке совсем в противном случае, исчерпывающе, как он и написан. В противном случае созданные им образы измельчают до несложного частного исторического лица бытового типа. И исходя из этого Пушкин возможно представлен лишь как ужасный, а Мольер — как трагикомический гротеск. Вы желаете эту высшую степень отечественного искусства, к которой, поверьте мне, я всю жизнь стремился, совсем равно как и вы и другие новаторы, вы желаете такие идеальные художественные создания именовать гротеском. На это я вам отвечу: Пускай именуется! Не все ли равняется. Разве дело в заглавии? Но лишь с данной точки зрения мы сейчас и будем наблюдать на гротеск. Сейчас вас спрошу: видали ли вы когда-нибудь таковой гротеск в вашей жизни? Я видел один, да и то не совсем совершенный, но лучший, какой может дать человек. Это Отелло Сальвини. Я видел и комический гротеск, либо, вернее, актеров, талантливых его создать. Это покойный старик Василий Игнатьевич светло синий либо покойный Варламов. Они просто выходили на сцену и говорили: Здравствуйте! — но часто в этом был всеисчерпывающий комизм данной 60 секунд. Это был не Варламов, выходящий на сцену, и, возможно, не Кротость русского народа по большому счету, это были минуты и секунды всечеловеческого кротости. Кто же может отрицать таковой гротеск?! Я подписываюсь под ним без мельчайшего сомнения. Меня интригует, в то время, когда начинают сказать о том, что это сверхсознательное идеальное создание подлинного живописца, которое вам угодно именовать гротеском, смогут создавать ваши ученики, ничем себя не показавшие, ничего необыкновенного в собственной природе не таящие, полностью никакой техники не имеющие, ни одним боком к мастерству не примыкающие, не могущие сказать так, дабы чувствовалась внутренняя сущность фразы либо слова, идущая из тех глубин, каковые смогут высказывать общечеловеческие мысли и эмоции, ученики, каковые не могут внутренне чувствовать собственного тела, каковые взяли только внешнюю развязность от пластики и уроков танцев, эти очаровательные щенята, с еще слипшимися глазами, лепечут о гротеске.
Нет, это заблуждение1! Просто-напросто вы собрали себе [кроликов] для изучения и производите над ними испытания посредством собственной интуиции, испытания, не обоснованные ни практикой, ни знанием, испытания гениального человека, каковые придут так же случайно, как и уйдут. Вы кроме того не пробуете, что так нужно как раз для гротеска, изучать подход к сверхсознательному (где скрыт гротеск) через сознательное.
Шутка сообщить, гротеск! Неужто он так выродился, упростился, опошлился и унизился до внешней утрировки без внутреннего оправдания?
Нет, настоящий гротеск — это внешнее, самоё яркое, храброе оправдание огромного, всеисчерпывающего до преувеличенности внутреннего содержания. Нужно не только ощутить и пережить человеческие страсти во всех их составных всеисчерпывающих элементах,— нужно еще сгустить их и сделать обнаружение их самый наглядным, неотразимым по ясности, наглым и храбрым, граничащим с шаржем. Гротеск не может быть непонятен, с вопросительным знаком. Гротеск до наглости выяснен и ясен. Беда, в случае если в созданном вами гротеске зритель будет задавать вопросы: Сообщите, прошу вас, а что означают две чёрный треугольник и кривые брови на щеке у Скупого рыцаря либо Сальери Пушкина? Беда, в случае если вам нужно будет объяснять затем: А это, видите ли, живописец желал изобразить острый глаз. А так как симметрия успокаивает, то он и ввел сдвиг… и т. д. Тут могила всякого гротеска. Он умирает, а на его месте рождается несложной ребус, совсем такой же глупый и простой, какие конкретно задают своим читателям иллюстрированные издания. Какое мне дело, сколько бровей и носов у актера?! Пускай у него будет четыре брови, два носа, дюжина глаз, пускай. Раз что они оправданы, раз что внутреннее содержание актера так громадно, что ему не достаточно двух бровей, одного носа, двух глаз для обнаружения созданного в безграничного духовного содержания. Но в случае если четыре брови не позваны необходимостью, если они остаются неоправданными, гротеск лишь умаляет, а вовсе не раздувает ту мелкую сущность, для которой синица зажгла море. Раздувать то, чего нет, раздувать вакуум — такое занятие напоминает мне делание мыльных пузырей. В то время, когда форма больше и посильнее сущности, последняя неизбежно должна быть раздавлена и незамечена в огромном раздутом пространстве чрезмерно великой для нее формы. Это — грудной ребенок в шинели огромного гренадера. Вот в случае если сущность будет больше формы, тогда — гротеск… Но стоит ли заботиться и переживать о том, чего, к сожалению, в действительности практически нет, что есть редчайшим исключением в отечественном мастерстве?! В действительности, довольно часто ли приходилось вам видеть сценическое создание, в котором было бы всеобъемлющее, исчерпывающее содержание, повелительно нуждающееся для собственного выражения в утрированной, раздутой форме гротеска? Все равно где: в драме, в комедии либо в фарсе? Напротив, как довольно часто приходится видеть громадную, как мыльный пузырь, раздутую форму внешнего придуманного гротеска при полном, как у мыльного пузыря, отсутствии внутреннего содержания. Осознайте же, поскольку это пирог без начинки, бутылка без вина, тело без души…
Таков и ваш гротеск без создающего его изнутри содержания и духовного побуждения. Таковой гротеск — кривлянье. Увы. Увы! Где тот артист, что может, что смеет дойти до гротеска? (Грезить о нем никому не возбраняется.) То, что живописец-футурист и написал четыре брови, еще не оправдывает гротеска актера.
Никто не мешает живописцу расписывать эти брови на бумаге. Но на отечественных лицах?! Ему направляться прежде задать вопрос позволения. Пускай сам артист ему сообщит: Я готов. Валите дюжину бровей! Но четыре брови на моем лице чтобы живописец пожал лавры?! Нет! Протестую! Пускай не марает отечественного лица. Неужто он не отыщет ничего другого для этого! Я ни 60 секунд не сомневаюсь в том, что громадный живописец, рисующий пара бровей, делает это не напрасно. Он дошел до этого громадными страданиями, через разочарования и мучения прошлых достижений, каковые прекратили удовлетворять его все стремящиеся вперед требования и фантазию. Но разве отечественное мастерство актера ушло уже так на большом растоянии, что мы можем идти в ногу с современным живописцем левого толка? В то время, когда мы не прошли кроме того первых из ступеней, пройденных мастерством живописи. В то время, когда мы в нем не дошли кроме того до настоящего реализма, могущего подняться наравне с передвижниками. Для того чтобы новатора-актера я прежде попрошу сыграть мне роль с двумя бровями, и, в случае если их окажется не хватает по его игре, тогда уж будем говорить о третьей. Но пускай он, будучи еще щенком, не могущим ползать, не морочит меня, прошедшего все горнила мастерства. Я сумею отличить настоящий гротеск от шарлатанского шутовского костюма, что надет только чтобы скрыть пустую душу и никуда не годное тело ремесленника шарлатана.
Не мешало бы обратиться с тем же и к некоторым живописцам, каковые приходят к нам в театр писать громадные полотна, возможно, вследствие того что не всегда им удаются мелкие. Одному из таких юнцов-живописцев я внес предложение нарисовать мне легко человека с двумя одним носом и бровями с картины, случайно попавшей мне под руку, которую мне необходимо было запомнить для какого-либо грима. Он не сумел этого сделать. Я сделал это лучше него. Чуть ли направляться поощрять таких неучей, как и неучей-актеров, обучаться скрываться за ширмы футуризма, дабы скрывать собственную безграмотность либо легко посредственность.
Вахтанг Кикабидзе — Два одиночества
