Алеша, выслушав приказание отца, которое тот выкрикнул ему из коляски, уезжая из монастыря, оставался некое время на месте в громадном удивлении. Не то чтобы он стоял как столб, с ним этого не случалось. Наоборот, он, при всем тревоге, успел в тот же час же сходить на кухню игумена и разузнать, что наделал вверху его папаша. После этого, но, пустился в путь, уповая, что по дороге к городу успеет как-нибудь дать добро томившую его задачу. Сообщу заблаговременно: приказания и криков отца переселиться к себе, «с тюфяком и подушками», он не опасался нимало. Он через чур прекрасно осознал, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сообщить кроме того для красоты, – наподобие как раскутившийся сравнительно не так давно в их же городе мещанин, на собственных собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, внезапно начал бить собственную же собственную посуду, рвать собственный и женино платье, разбивать собственную мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, само собой разумеется, произошло сейчас и с папашей. Назавтра, само собой разумеется, раскутившийся мещанин, отрезвившись, пожалел тарелки и разбитые чашки. Алеша знал, что и старик назавтра же предположительно отпустит его снова в монастырь, кроме того сейчас же, может, отпустит. Да и был он уверен в полной мере, что папа кого другого, а его обидеть не захочет. Алеша уверен был, что его и на всем свете никто и ни при каких обстоятельствах обидеть не захочет, кроме того не только не захочет, но и не имеет возможности. Это было для него теоремой, дано раз окончательно, без всяких рассуждений, и он в этом смысле шел вперед, безо всякого колебания.
Но в эту 60 секунд в нем копошилась некая вторая боязнь, совсем другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам выяснить бы не имел возможности, как раз боязнь дамы, и как раз Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти к ней для чего-то. Это необходимость и требование обязательно пойти вселила сходу какое-то мучительное чувство в его сердце, и все утро, чем потом, тем более, все больнее и больнее в нем это чувство разбаливалось, не обращая внимания на все последовавшие после этого приключения и сцены в монастыре, и по сей день у игумена, и проч., и проч. Опасался он не того, что не знал, о чем она с ним заговорит и что он ей ответит. И не дамы по большому счету он опасался в ней: дам он знал, само собой разумеется, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, лишь с ними одними и жил. Он опасался вот данной дамы, как раз самой Катерины Ивановны. Он опасался ее с самого того времени, как в первоначальный раз ее увидал. Видал же он ее всего лишь раз либо два, кроме того три пожалуй, вымолвил кроме того в один раз случайно с ней пара слов. Образ ее вспоминался ему как прекрасной, гордой и властной девушки. Но не красота ее мучила его, а что-то второе. Вот эта необъяснимость его страха и усиливала в нем сейчас данный ужас. Цели данной девушки были добропорядочные, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из одного только великодушия. И вот, не обращая внимания на сознание и на справедливость, которую не имел возможности же он не дать всем этим красивым и великодушным эмоциям, по пояснице его проходил холод, чем ближе он подвигался к ее дому.
Он сообразил, что брата Ивана Федоровича, что был с нею так близок, он у нее не застанет: брат Иван предположительно сейчас с отцом. Дмитрия же не застанет еще вернее, и ему предчувствовалось из-за чего. Итак, разговор их состоится наедине. Хотелось бы весьма ему повидать прежде этого рокового беседы брата Дмитрия и забежать к нему. Не показывая письма, он бы имел возможность с ним что-нибудь перемолвить. Но брат Дмитрий жил на большом растоянии и предположительно сейчас также не дома. Постояв с 60 секунд на месте, он решился наконец совсем. Перекрестив себя привычным и спешным крестом и по сей день же чему-то улыбнувшись, он твердо направился к собственной ужасной женщине.
Дом ее он знал. Но если бы было нужно пойти на Громадную улицу, позже через площадь и проч., то было бы достаточно не близко. Отечественный маленький город очень разбросан, и расстояния в нем бывают большие. Притом его ожидал папа, возможно опоздал еще забыть собственного приказания, имел возможность раскапризиться, а потому нужно было поспешить, дабы поспеть в том направлении и ко мне. Благодаря всех этих мыслей он и решился сократить путь, пройдя задами, а все эти ходы он знал в городе как пять пальцев. Задами означало практически без дорог, на протяжении пустынных заборов, перелезая время от времени кроме того через чужие плетни, минуя чужие дворы, где, но, всякий-то его знал и все с ним здоровались. Таким методом он имел возможность выйти на Громадную улицу в два раза ближе. Тут в одном месте ему было нужно проходить кроме того весьма близко от отцовского дома, как раз мимо соседского с отцовским сада, принадлежавшего одному ветхому мелкому закривившемуся домишке в четыре окна. Обладательница этого домишка была, как мы знаем было Алеше, одна городская мещанка, калека старая женщина, которая жила со собственной дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, жившей еще сравнительно не так давно все по генеральским местам, а сейчас уже с год, за болезнию старая женщина, прибывшею к себе и щеголявшею в роскошных платьях. дочка и Эта старуха впали, но, в ужасную бедность а также ходили по соседству на кухню к Федору Павловичу за хлебом и супом каждый день. Марфа Игнатьевна им отливала с охотой. Но дочка, приходя за супом, платьев собственных ни одного не реализовала, а одно из них было кроме того с предлинным хвостом. О последнем событии Алеша определил, и уж само собой разумеется совсем случайно, от приятеля Ракитина, которому решительно все в их городишке было известно, и, определив, позабыл, очевидно, в тот же час. Но, поравнявшись сейчас с садом соседки, он внезапно отыскал в памяти как раз про данный хвост, скоро поднял понуренную и задумавшуюся собственную голову и … наткнулся внезапно на самую неожиданную встречу.
За плетнем в соседском саду, взмостясь на что-то, стоял, высунувшись по грудь, брат его Дмитрий Федорович и приложив все возможные усилия делал ему руками символы, кликал его и манил, по всей видимости опасаясь не только крикнуть, но кроме того сообщить вслух слово, дабы не услышали. Алеша в тот же час подбежал к плетню.
– Прекрасно, что ты сам посмотрел назад, в противном случае я чуть было тебе не крикнул, – весело и торопливо тихо сказал ему Дмитрий Федорович. – Полезай ко мне! Скоро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал…
Алеша и сам был счастлив и недоумевал лишь, как перелезть через плетень. Но «Митя» богатырскою рукой подхватил его локоть и помог скачку. Подобрав подрясник, Алеша перескочил с ловкостью босоногого городского мальчишки.
– Ну и гуляй, идем! – восторженным шепотом вырвалось у Мити.
– Куда же, – шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совсем безлюдном саду, в котором никого, не считая их обоих, не было. Сад был мелкий, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не меньше как шагах в полусотне. – Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
– Чего шепчу? Ах, линия забери, – крикнул внезапно Дмитрий Федорович самым полным голосом, – да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти внезапно сумбур природы. Я тут на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, осознавая, что секрет, я внезапно и сказать стал секретно, и шепчу как дурак, в то время как не нужно. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя желаю!
Исповедь.. (Стих)
