Окончив за год два курса и взяв оценки более чем хорошие, Никола отправился к себе. Он оправдал стипендию, выданную ему Военной Краиной[5], и собственный ответ изучать электротехнику. В то время, когда он возвратился в Госпич, сосед Белобаба задал вопрос:
— Это тот самый, что уехал?
В мамином доме царила чудесная чистота. На каждом окне, на каждом столе, комоде, кроме того на сундуке были вышивки, сделанные ее собственными пальцами, эластичными, как пламя. В юные годы мама целовала его в утепленные от солнца волосы, приговаривая: «Дом данный — твой дом, и месяц — твой сосед». В то время, когда он возвратился из Граца, она положила руки ему на плечи и поразила словами:
— Мой Нико! Ты не должен заниматься мелочами, ты обязан творить великие дела!
Но все же что-то было не так. Папа морщился, менял тему беседы, избегал наблюдать в глаза.
— Да здоров я! — взволнованно отвечал Никола на вопросы отца.
Оставшись в одиночестве, Никола складывал губы, словно бы планировал заиграть на трубе, и плакал.
Он не имеет возможности переболеть Данилой. Ни при каких обстоятельствах не согласится с его смертью. Нет ему замены!
По окончании продолжительных месяцев нервного напряжения студент в Госпиче превратился в сонную муху. Он ворочался в кровати и натягивал одеяло до самого носа. Глаза закрывались, а сладкий сироп заставлял мысли слипаться. Звезды в небе Лики гудели, как шершни, но это не мешало Николе дремать. Ветхий ветер стенал в лесах, забытых Всевышним от Сотворения мира. Говор снов был настоящим говором, а местная судьба была призрачным обманом.
— Эй, Никола! Никола! — кричала мама. — Никола!
— Кто? — Никола хватал рукой вакуум.
Невидимость растаяла, он заметил чёрные глаза матери и прочёл в них мольбу.
— Никола, прошу тебя, проснись, — сказала она. — Пришли родственники взглянуть на тебя!
Никола оделся и спустился в гостиную, в которой две керосиновые лампы освещали трапезу. За столом сидели сыновья двух теток Николы. Он еще не до конца проснулся, и потому они смотрелись как во сне.
Поведение первого родственника, офицера, отличалось естественной гордостью. На протяжении церемониальных объятий Никола поразмыслил, что у его родственника нет никаких оснований, дабы так гордиться собой. Основанием было лишь самодовольное молчание большого усатого мужика. Его тело естественную гордость, которую любой имел возможность пощупать.
Второй родственник блистал из глубоких глазниц зелеными очами. Он был сельским преподавателем. Радовался лишь одной стороной лица, выкуривал сигарету до самых губ да и то и дело пускал петуха. Хвастливый от неуверенности, он не упускал возможности прервать собеседника:
— Ничего ты в этом не осознаёшь. на данный момент я тебе растолкую.
Третьим родственником был удивленный толстячок. Радовался он вольно, обеими сторонами лица. Солидную часть судьбы он совершил, покрикивая на отару, а в 1875 году поразил всю семью, добровольно вступив в герцеговинское повстанческое войско. Он оторопело говорил Николе и его родителям об отрезанных сербских и турецких головах, надетых на колья, каковые он видел в Боснии. Говорил о черногорских добровольцах, каковые неуважительно говорили про тех, кто погиб естественной смертью: «Сдох над очагом!»
Свет ламп играл на лицах.
Перекрестившись, родственники навалились на баранину. Гордый усач помалкивал, двое вторых начали злиться, в то время, когда в беседе упомянули имена каких-то людей.
— Митар! — кривился толстый доброволец. — Боже, что за идиот! Для того чтобы нигде не отыщешь. Не так ли, ученый? — без шуток задал вопрос он Николу.
— Идиот, идиот! — поддакивал деревенский преподаватель.
Родственники выпивали красное вино, от которого чернели зубы, а в то время, когда вечер стал поздним, затянули песню. Толстый доброволец был хорошим исполнителем боснийских песен. Он продолжительно тянул одну ноту, позже его мелодия облегченно ломалась, дабы остановиться на другой, такой же болезненной ноте.
«Боже, это сама зубная боль поет! — думал Никола Тесла.— какое количество боли во всем этом, и в хвастовстве, и в веселье!»
ТВОЙ СОСЕД ПО ПАРТЕ — МОНСТР?
