Честно говоря, я ни при каких обстоятельствах не планировал жить вместе c медведями и ходить по тропам, каковые проложили в тайге эти громадные и уверенные в себе животные. И думал я в собственной первой дороге по Архангельской тайге совсем не о медведях — хотелось мне добраться до самых глухим таежных озер, куда ни разу не заглядывали рыбаки и где в обязательном порядке должны были водиться большие щуки. Воображал я себе, как ранние утром широкий хвост-лопата громадной рыбины обрушится внезапно на листья кувшинок, глубоко качнет воду, и от этого тяжелого удара щучьего хвоста разойдется по пустынной тайге глухое эхо. Грезил я поймать щуку-гиганта на спиннинг, продолжительно выводить ее к лодке, а позже нежданно заметить всплывшую рядом с бортом широченную темно-зеленую пояснице хозяина таежного озера.
Забегая вперед, сообщу, что добрался я до таких озер, встречал и провожал закаты над таежной водой, охотился за щуками-гигантами. Крушили они мою снасть, а время от времени и мне получалось победить в таковой тяжёлой, а иногда и рискованной борьбе на буйной осенней воде в тщедушной, повидавшей виды осиновой лодчонке-долбленке.
Полюбил я северную тайгу, полюбил ели и осины, яркие открытые болота-ягодники и бродил я по таким ягодным местам, радовался теплому летнему солнцу, первому осеннему туману, первому инею, радовался встрече с каждым зверем и нормально шел от одного лесного болота к второму, от ручья к озеру, от озера к реке по ветхим и новым медвежьим тропам.
По такое самообладание пришло ко мне только в конце моего пути по тайге, а в начале дороги я все время не забывал о собственном оружии. Было у меня с собой и ружье, были и патроны, был и охотничий нож, и, провожая меня, мои приятели напоминали мне, что таковой нож неизменно должен быть под рукой на случай, в случае если медведь бросится тебя…
Уезжал я из Москвы на поиски щук-громадин в последних числах Июня. Добрался поездом до первой ЖД станции Архангельской области, совершил на карте прямую линию до города Повенца Карельской АССР, и тронулся в путь, действительно, не но прямой, а по наезженной проселочной дороге.
Лето стояло жаркое, сухое, неподъемный портфель, набитый до отказа всевозможным снаряжением, и дорога по взгоркам отнимали так много сил и заставляли так очень сильно потеть, что рубаху на протяжении маленьких остановок приходилось просто-напросто выжимать. Но вот дорога спустилась вниз, большой, прямоствольный лес опустил на дорогу глубокую тень, и практически тут же у дороги открылось сперва маленьким заросшим заливом, а позже и широким плесом с чёрной водой озеро Глубокое.
Возможно, и прошел бы я в данный сутки еще километров десять — двенадцать, но первое северное озеро, встретившееся мне в пути, показалось таким негромким и таким приветливым, что весьма не так долго осталось ждать на берегу у самой воды поднялась в кустах моя палатка — моя первая стоянка на архангельской почва.
Вечером я варил уху. И практически тут же на дымок костра подошел к палатке человек. Как кликали этого человека, я уже не помню, но целый отечественный вечерний разговор остался в памяти, как осталась для меня на долгое время первая белая ночь архангельского Севера.
Белая ночь… Она кроме того не белая, а прозрачная, голубоватая, в малиновых околышках зари… Заря, думается, около, и ее отгораживают от меня и от озера только резные елочки по берегам-буграм. Елочек по буграм большое количество. У глубокой, молчащей какими-то собственными тайнами вечерней воды костер. Огня практически не видно рядом с малиновыми тучами, около лишь дым. Дым от комаров, что досаждают со всех сторон, дым для уюта и для первого тут, на Севере, рассказа о медведях. Говорит мой гость:
— Человека, отечественный медведь не опасается, в то время, когда не досаждают. Не редкость, и сам покажется, и к костру выйдет, словно бы ищет чего. Сидели мы как-то у костра вот так же. Котелок с ухой сняли, поужинали и чаю попили. И огня-то не осталось — уголья одни в костре. А он и пришел. Вышел он негромко, так, что и не слышали. Вышел из кустов и смотрит на нас…
не забываю, как поразило меня тогда то уважение, с которым говорил о медведе коренной лесной обитатель, охотник, рыбак. «Он», «медведь» произносилось величаво, практически празднично.
— А ружья у вас были с собой? — задаю вопросы я.
— Были. Трое нас было — у каждого по ружью.
— А из-за чего не стреляли?
— А пошто стрелять-то? На мясо что ль?.. В то время, когда за лосем ходим, о мясе думаем, а за медведем — нет.
Мой гость не так долго осталось ждать отправится на озеро, отведет от берега собственный старенький плотик. Плот качнется, подтолкнет в первых рядах себя воду. Позже в воду уйдет шест, и разойдутся от шеста мягкие, недалекие волны…
По озеру отправилась уже легкая пугливая рябь то в том месте, то тут. Рябь словно бы разбрасывается, планирует опять. Позже исчезает и появляется на новом месте. И эта рябь без всякого ветра. Так же без ветра двигается, живет около нас и дым костра — его мутные полосы негромко ложатся на воду, на плот, стоящий до тех пор пока у берега, и куда-то плывут дальше…
Рябь по озеру — это следы сорожьих свор. А сорога — это плотва, та же самая плотва, что и под Москвой, лишь именуют ее тут по-второму: не плотва, а сорога. Громадные своры сороги-плотвы поднимаются из глубины озера к самой поверхности за уходящим на маленький летний покой северным солнцем. В то время, когда солнце совсем прячется за тайгой и заря, думается, вот-вот погаснет, рыбы выплескивается уже по всему озеру и жадно хватают любую насадку. Не так долго осталось ждать, совсем не так долго осталось ждать, увидев новый огонек зари, своры сороги западут, уйдут на глубину, в мох, в траву. Мой гость сейчас не охотник, а рыбак — он пришел ловить рыбу, но почему-то не спешит на воду.
— Стрелял я его. Неоднократно. И сходу стрелял, и ранить случалось. И на меня раненый шел. Ужасный он зверь. И не от силы ужасный, а на человека похож… Мясо его имеется не могу. Как лапу его отыщу в памяти — что рука, — так не по себе делается. А стрелял, в то время, когда отступать некуда. Второй раз встретишь его, и, думается, словно бы ожидает он, что ты ему сообщишь. А ничего для того чтобы и не сообщишь. Постоишь, взглянешь — он и уходит сам. Редко в то время, когда перед тобой поднимется. А вот к кострищу тогда вышел. Сидим, наблюдаем на него, молчим, а он к самому костру подкатил, лапой погребся по угольям, какие конкретно не жаркие, и ушел, и хорошо так ушел, словно бы контролировать что приходил… Мало их сейчас у нас. Дальше имеется, а тут мало. Уходят от шума, да и ружья сейчас у каждого… А зверь хороший. И все осознаёт. От его ума и страшно делается…
Сорога гуляет уже по всему озеру, обширно, видно. Плот уходит, уходит негромко, практически не трогая воды, позже останавливается в негустом тумане и без того остается над глубокой водой лесного озера до нового солнца. На плоту рыбак с удочкой в руках… Утром мой гость-рыбак уйдет к себе, унося мало большой плотвы и недорассказанные лесные истории…
Дремать в эту ночь не хотелось. Я сидел у костра, ожидал, в то время, когда рыбак возвратится обратно, и вспоминал сказку о двух товарищах, которую слышал еще в раннем детстве…
Мальчишки пошли в лес то ли за ягодами, то ли за грибами, а тут медведь. Один из мальчишек, потрусливей и стремительнее, забрался на дерево, а второй, не таковой расторопный, остался на лесной дорожке, упал на землю, закрыл голову руками и приготовился к самому ужасному. И вот медведь подошел, обнюхал испугавшегося мальчишку и отправился собственной дорогой. В то время, когда ужасный лесной зверь скрылся совсем, мальчишка, забравшийся на дерево, спустился вниз и, не веря, что товарищ его остался целым и невредимым, задал вопрос: «А что сообщил тебе медведь?» И услышал в ответ: «Товарищей в беде оставлять запрещено».
А ведь вправду, медведь имел возможность не прикоснуться мальчишку — не прикоснулся же он людей, сидячих у костра, лишь поворошил угли и ушел…
Узкая полоса зари все настойчивей и настойчивей тянется к востоку, не так долго осталось ждать покажется солнце, громадное, близкое солнце северного лета. Но до этого с воды на берег встанут мутные полосы ночного тумана, дабы до следующего вечера укрыться в прибрежных кустах. Туман совсем окружает мой костер, и, словно бы из тумана, на память приходит одна быль, весьма похожая на сказку о двух товарищах…
В тайге трудились геодезисты. Делали съемку местности. Из тайги с маршрута возвращались в лагерь инженер — его помощник и мужчина — дама. Мужчина, глава, шел в первых рядах налегке, а дама шла позади, неся за плечами громоздкий прибор. И внезапно навстречу медведь. Мужчина тут же был на дереве, а даме помешал забраться на дерево громоздкий прибор. Медведь рядом. Дама, как в той детской сказке нерасторопный мальчишка, закрыла лицо руками и приготовилась к самому нехорошему. И медведь подошел к ней, обнюхал ее и, как в сказке, отправился дальше собственной дорогой. Что «сказал» перепуганной насмерть даме хозяин тайги, я не знаю, а вот геодезисты сообщили такое, что мужчина, покинувший в беде даму, бежал из тайги окончательно.
Из-за чего медведь не прикоснулся невооружённого человека? Из-за чего поступил так, как в детской сказке? А возможно, это и не сказка? Возможно, медведь добрый от природы зверь?
К рассвет с озера возвратился мой гость-рыбак. Мы варили уху и выпивали чай. И опять у отечественного костра велись хорошие лесные беседы-рассказы. Привык я верить словам лесных старателей, уважаю рассказы настоящих охотников, рыбаков, знаю, что все в таких рассказах, немногословных и ненавязчивых, действительно, а потому и слушал с громадным вниманием все, о чем говорил мне мои гость, и верил каждому его слову:
— Встретишь его случаем, в глаза ему не наблюдай. А вдруг наблюдаешь, не хорошо не думай. Осознает он, что зла не таишь, и уйдет сам. Но сперва все проверит.
И та истина была мне знакома. Просматривал я об индейцах, каковые учили себя не думать о добыче на протяжении охоты. А совсем сравнительно не так давно услышал я о биологе Шаллере и о гориллах. Шаллер изучал жизнь этих грозных животных, дремал рядом с ними, ходил следом и остался живым и невредимым. Действительно, за все время судьбы рядом с гориллами отважный натуралист ни разу не осмелился взглянуть животным в глаза. У горилл взглянуть друг другу в глаза свидетельствует вызов. Вызов к дуэли, далеко не в пользу невооружённого человека… А кто заявил, что у медведя глаза лишь чтобы отличать сутки от ночи?
Но в глаза медведю наблюдают. Наблюдали и те трое охотников у костра, в то время, когда зверь пожаловал к ним к себе домой. Наблюдают и на лесных тропах и довольно часто по-хорошему расходятся. Отчего же медведь не проявляет агрессии в этих обстоятельствах? Потому ли, что на него наблюдают как раз добро? Либо, может, человек , и его глаза, его поза высказывают лишь испуг и принимаются медведем как «белый флаг»: так как согласится же поза капитуляции, таковой «белый флаг» у псов, в то время, когда собака, просящая пощады, опрокидывается на пояснице перед более суровым соперником… У псов «лежачего» не бьют. А возможно, такое же правило существует и у медведей? Не знаю… До тех пор пока ничего не знаю, пока только восьмой километр пути по северным дорогам, места тут шумные, и медведей около практически нет — они отошли, ушли дальше в лес.
Озеро Кёнигсзе — Подорожники в Германии
