Где происходит то, чего и следовало ожидать

Раньше в том месте был продуктовый; позже его уплотнили мебельным. В витрине уже пара лет (к чести местного клиента) стоит, двустворчатым задом к прохожему, в натуральную величину нагая дама из малахита, в порыве невыносимого исступления взносящая над головой фонарь, а ее круглую ногу, как райский змей, обвивает сладострастный провод с евровилкой. Мебель из Италии, тут купленная, хранит дух вареной шашлычного соуса и колбасы, не разрешая полноценно грезить о римских нежном ветре и карнавалах флорентийской весны. С другого конца магазина от отдела мороженых продуктов отгорожен чуланчик под прокат и продажу CD и DVD дисков, и большой выбор натуральных пельменей переходит в Анджолину Джоли и Дженнифер Лопес, давая предлог размышлению о границах естественного в искусстве и природе, а рядом примостился отдел бытовой электроники, обманывающий слепых визитёров духом окоченелого пельменя. Юноша отправился прицениваться к люстрам. Это не то, это мыть продолжительно, это для оперы, а это… это весьма кроме того ничего.

– Я могу вам чем-то оказать помощь?

– Имеете возможность, – сообщил он продавцу. – Вот эта люстра что собой воображает?

Продавец взглянул с сомнением.

– Что она воображает, я бы вам не рекомендовал, – сообщил он. – Делают у нас по какой-то лицензии. По таковой лицензии лишь кабанов отстреливать. Солярии у них особенно губительны. Отнимают разум, но счастья не приносят. А планетарии дают фальшивое знание о отечественном месте во вселенной. Сборка на белой коленке. Хозяин новый, представления о технологии никакого, все тянут с завода, пока имеется что. В общем, не делайте этого. Вон ту посмотрите, пользуется устойчивым спросом.

Юноша взглянул и поморщился: стекло, говорит, бутылочное на колючей проволоке. Продавец ему то, се, вот финский свет белых ночей, вон солнце знойного юга, не угодно ли приморгаться, но юноша: нет, желаю эту, и не нужно меня пугать, она впечатления безжалостного орудия не создаёт.

Продавец смирился. Говорит, дело ваше. Вот к ней комплект ламп, в ее патрон другие не лезут. Ввинчивать по правилу правой руки, и следите, дабы в помещении в тот момент не было ни одного практикующего электротехника, в противном случае семь лет удачи не будет. Лучше, чтобы эти лакированные рога шли по диагонали потолка, это по плану разработчиков должно давать успокоительный и в один момент тонизирующий эффект. Вот тут, обратите внимание, изображены золотом на светло синий фоне символы Зодиака, так в то время, когда станете вывешивать и лампы ввинчивать, то от Овна до Близнецов, между Рыбами и Деве за бедра лучше рукой не хвататься, может ток пробивать. В том месте в базу положена такая отечественная инвенция, как самопальный кипятильник из двух лезвий, вещь ужасной проникновенности, они ее модифицировали и поставили на поток; но данный дед русского приборостроения временами дает о себе знать, выходя на поверхность невидимым, но убедительным потоком электронов, как река в аравийской пустыне. Осмотрительнее, в общем. И громадного вам счастья в личной судьбе.

Завернули, и юноша отправился ее вывешивать, провожаемый безмолвными сомнениями продавца.

– Табуретку подай, – сообщил он жене, влезая на стул. – И стул придержи.

– Какая прекрасная люстра, – сообщила она. – Бужениной пахнет. Как в юные годы.

– Воспоминания в сторону, – приструнил он ее. – Они лишают свойстве крепить люстру. Нашатырем нужно было прогуляться по ней, чтобы не пахла… Держи табуретку-то, помощница!

– Ай-ай! – закричала она, хватаясь прекрасными, но ненужными пальцами за крутнувшуюся волчком табуретку.

Поздно! Табуретка слетела со стула, от ее удара качнулся телевизор на подставке, супруга бросилась ловить его, а юноша, загребающий по воздуху ногами, размашисто парил над стулом, цепляясь за люстру. Тельцу ли за рога схватился он, чтобы шею не сломать, Деве ли за все то, что она берегла смолоду, но лишь угроза, высказанная продавцом, совершилась, и весело брызнул через его тело электрический ток, предназначенный конструкторами для уюта в людских зданиях. светло синий и оранжевые зайчики носились чехардой по стенкам, супруга, обняв всех совокупно участников сериала «Столичная сага», и нехороших, и хороших, елозила ими по пыльной подставке, ища потерянное равновесие, юноша с неразборчивым криком качался под потолком, – а в то время, когда супруга кое-как успокоила телевизор, равнодушно менявший перед нею сцены из физиологии личной и публичной судьбе, и метнулась с табуреткой назад, запах буженины быстро близился к полу вместе с ее мужем, отслоившимся от люстры, и его криком, всецело отвечающим ситуации. Все появлявшееся в центре смешалось, на миг застыло и раскинулось на стороны, как кувшинка в июле.

Первой опомнилась супруга.

– Вова, – слабо сообщила она, обвивая ногами лежащий поверх нее стул. – Вова, дорогой. Ты жив либо нет? Сказала я, нужно было привести к специалисту… дать двадцатник ему… Вова!

– Не знаю, – отвечал он голосом ежика, упавшего в реку. – Это на данный момент тяжело сообщить. Сообщить это на данный момент фактически нереально.

– Вова! – затревожилась она, не привыкнув слышать от мужа хиастических конструкций и справедливо подозревая в них следствие электрического шока. – Вовочка, дорогой! Ты же у меня один… это я машинально за телевизор ухватилась… Всевышний с ним, с телевизором, телевизоров у нас какое количество еще будет, а супруг, он незаменим… Вова! Поболтай со мной! Хотя бы мало!

– Не могу отыскать темы, – отвечал Вова тем же голосом. – А что это ты, Лена, – вымолвил он, к ее облегчению, уже несценическим, не смотря на то, что разбитым голосом, приподнимая переднюю часть от пола, – красная такая?

– Где? – забеспокоилась она о себе, которой у нее также второй не будет, оглядывая себя в пределах дешёвого.

– Да везде. Лицо у тебя… это тебе кровь в него ринулась? И руки… И волосы розовые у тебя. Розовые.

Не слышавшая, дабы перекись водорода создавала такое воздействие, Лена сунулась к сохранившемуся в состоявшейся вакханалии зеркалу и не отыскала в себе серьёзных трансформаций, не считая множественных ссадин в плоскости оконечностей и лица ног. Меж тем ее супруг послойно поднимался с пола, приобретая возможность лично оценить плоды собственной самонадеянности в электротехнике.

–Учили же, – сообщил он. – Так вот звездой, а так треугольником. Тут ноль, а в том месте не трогай, в том месте фаза. Учили. Табуретка бы лишь стояла по-людски… А что обои такие оранжевые у нас? Мы в то время, когда их поменяли?

Тут-то и открылось потрясенной Лене, чем поплатился ее супруг за неквалифицированное обустройство быта. Сцепление с люстрой привело к необратимым изменениям в его зрительном аппарате. Его глаза стали видеть как через красное стекло. Это не проходило и не лечилось. Заря багровой рукою открывала для него небо цвета Ужасного суда, при виде которого он с содроганием думал о том, как непростительно мало старух перевел через дорогу. Использование косметики во внеслужебное время утратило для Лены суть, по причине того, что, незнакомая с правилами смешения цветов, она не имела возможности предугадать, как будет смотреться какая бы то ни было растушевка ее красного лица. Он стал все чаще останавливаться на полуслове с сосредоточенным выражением, как будто бы разговор подарил ему тему для обдумывания, не смотря на то, что разговор ему ничего не дарил. И в то время, когда в один раз один хороший привычный внес предложение переехать к нему в деревню, хотя бы на лето, он отправился к руководству и подал прошение об увольнении.

Данный приятель, в то время, когда в свое время у него появились намеки на чахотку, кинул работу, уехал в деревню, где у него был наследственный пчельник, с керенками, намотанными на снозах, и поселился в том месте безвозвратно. Юноша, захватив из дому пачку сканвордов и томик производственной прозы, которую полюбил за бесцветность, перебрался в его усадьбу, достаточно громадную, чтобы вдвоем не мешать друг другу. Пасечник от скуки развел кур, каковые бегали по дому, преследуемые пчелами, мчались в помещении у парня, для которого все яйца были пасхальными, и вносили собственной бестолковостью утешительную нотку в существование этого дома. Лена наезжала время от времени, непривычно свободная от косметики, эскизно касалась муниципальных новостей и с опаской затрагивала с мужем, в то время, когда он не сидел в дупле любимого дуба, вопрос о его хроматической картине мира. Их отношения смотрелись неубедительными. Перед ним, гостеприимно открывая паноптикум собственных причуд, лежала почва цвета запекшейся крови, усаженная в произвольном порядке березами стендалевских цветов с болотною кроной. Он наблюдал на снующих пчел, и выражение «геральдические цвета Наполеона» было для него лишено смысла. в один раз среди ночи пасечник, встав по лестнице, застал его наблюдающим телевизор, с ненужной и мучительной пристальностью, как будто бы отгадывая, как смотрелись бы эти их взаимоотношения и люди, если бы не были вынуждены передвигаться, как будто бы разводя руками упругую воду, в мире, близко налившемся кровью. «Видишь ли, – сообщил юноша, увидев его появление. – Я тебе, само собой разумеется, весьма признателен. Ты вывез меня ко мне, и это лучшее, что со мной могло быть. Но мне думается, жизнь проходит через меня, как пастухи передавали разломленный кувшин и хлеб с молоком через Гигеса, в то время, когда он был невидимым. Она прячет на меня фигу, а я не только не знаю где, но опасаюсь, что кроме того не опознаю эту фигу, в случае если столкнусь с ней шнобель к носу». Спускаясь по лестнице, пасечник в первый раз четко осознал, что все это не только не затянется на долгое время, но и не кончится добром. И вот все это кончилось. В жаркий полдень, уйдя на реку, юноша удил окуней, расцветку которых мы не станем безуспешно мнить, тем более что сейчас никакого клева, само собой разумеется, не было. Он завидел у берега снующих головастиков, как свору запятых на вакациях, и начал спускаться, дабы пугнуть их. Ноги его скользнули, и он во всей одежде съехал в воду. Бороться с ее нежным принуждением он не стал. Негромко провождаемый заинтригованными жителями пучин, он плыл по фиолетовым волнам, глядя в фиолетовое небо, поводил удочкой около себя, как бы очерчивая волшебный круг, куда не могли пробиться перламутровые окуни, и напевал то «Слушай, Ленинград», то «Как по Волге-матушке». Продолжительно это тянуться не имело возможности, его сапоги отяжелели, в них с недальновидной эйфорией новоселов хорошо набился планктон, и его лицо, с интересом замечавшее полуциркульный мир сельского неба, ушло в сомкнувшуюся воду. В то время, когда его нашли несколькими километрами ниже, недалеко от пионерского лагеря, раки были тёмными, песок желтым, а пионерские коленки – коричневыми от йода. Его сестра и жена приехали, в то время, когда пасечник дозвонился им с поселковой почты, и он отвел их на берег. «Это тут?» – задала вопрос сестра. Пасечник кивнул. Она собрала в грудь душистого духа прибрежных растений и завела плач, в котором с теплотой отозвалась о деловых качествах покойного, кратко обрисовав его служебную деятельность за годы, истекшие с окончания университета, в соответствии с трудовой книжке, и завершила стремительной серией картин их неспециализированного детства, в котором он каждый день выступал для нее взыскательным примером. Супруга подхватила, с неизбежной сдержанностью коснувшись высоких преимуществ его как супруга и наметив ту безотрадную возможность, которая ожидала ее горестную юность без его покровительства. После этого был выполнен эпод, в котором говорилось о неосуществимости для людской разума, но изобретшего архимедов свистки и винт для чайников, избегнуть судьбы, коей определения настигают стремительнее голодного и молнии гепарда. «Мы должны что-то сделать!» – восклицала сестра, опьяненная пением. «Что?» – задавала вопросы у нее Лена, для которой тушь в первый раз за продолжительное время купила суть: она обильно стекала по ее лицу, придавая происходящему сходство с жанровой сценкой японского театра. «Мы должны превратиться в ивы! – решительно сообщила сестра. – В противном случае отечественная скорбь будет сочтена недостаточной, а заслуги покойного не будут отмечены по преимуществу». Лена глубоко набралась воздуха, зачем-то слазила в сумочку и дала согласие. Сестра выкинула руки над головой, они неимоверно растянулись и прогнулись к воде, испуская из себя гирлянду узкой зелени; глаза сделались бессмысленно-печальными и растреснулись по вертикали, преобразовываясь в извилины коры; по ним пробежал, кося ногами, быстрый паучок; чулки прянули, как змеи, жадно ушли в землю и вынырнули у самой воды, замшелые и украшенные опустелыми хижинками ручейника. Лена, посматривая на нее, бегло делала те же фигуры. Пасечник отошёл в благоговейном кошмаре. Их стройные тела, к подножию которых лоскутьями облетали лопнувшие блузки и юбки, раздались вширь, из груди, рта и шеи брызнула новая поросль, закачавшись на ветру, и склоненная шевелюра заходила волнообразным перемещением. В 60 секунд все кончилось, и по отгремевшем плаче наступила непроницаемая природная тишина. Пасечник, придя в сознание, покачал головой и побрел обратно, бормоча: «Из-за чего этого не вводят в олимпийскую программу».

– И кто же вы в данной истории? – задал вопрос недоумевавший Генподрядчик. – Продавец электротоваров? Мне думается, он тут самый громадный безбожник, потому, что имел возможность предотвратить людскую смерть и не сделал этого. Либо вы – сам юноша? Его, пожалуй, возможно обвинить в самоуверенности, не смотря на то, что я счел бы это нетактичным ригоризмом. О соседе сверху думать не приходится – он не виноват ничем, не считая простительного нежелания спотыкаться с тарелкой супа.

– Ни то, ни второе, – тихо сказал, повесив голову, человек, вычислявший себя великим безбожником. – Я – тот приятель, которому принадлежала пасека.

Генподрядчик посмотрел с удивлением.

– Вы – пасечник? На вас и не поразмыслишь… я желаю заявить, что пасечник смотрелся самым ярким лицом – в вашем изложении, само собой разумеется, но мне думается, что отечественная ситуация не располагает к приукрашиванию событий… В чем же ваш грех?

– А вот вы дальше послушайте.

Я был по делам в городе и возвращался к себе электричкой. Она выходит в половине седьмого утра; следующая в двенадцать, это поздно – до тех пор пока доедешь до станции, да в том месте шесть километров пешком, будешь на месте лишь к ночи, а дачные дома в массе такие, как у первых двух поросят, так что все едут первой электричкой, дабы все полить, осмотреть, что еще у них отрезано и выколупано на цветмет, и вечером ехать к себе. Что в дверях электрички творится, в то время, когда их откроют, имеете возможность себе представить.

– Могу, – подтвердил Генподрядчик. – У самого как у поросят. От отца осталась. Основное, три года как отстроился на Клязьме, эту в далеком прошлом пора реализовать, заросла, лишь яблони ветхие из крапивы торчат, падалицу не выберешь… да все жалко как-то.

– Меня внесло и выплеснуло на скамейку, – продолжал великий и безнравственный пасечник. – Вот уж время к девяти. Вот садятся люди в Серпухове, в динамике звучит большой, с ноткой спокойного недоброжелательства голос машиниста: «Убедительная просьба к обитателям города Серпухова. Переходите все-таки по переходному мосту. Ну какое количество возможно тут давить и резать». Прелесть. Ричард Третий. Крик человека, утомившегося от крови.

– Аристотель резонно отмечал, что мы довольно часто говорим ямбами, – уместно напомнил Генподрядчик. – А гекзаметрами редко и с неохотой.

– Так вот. Цыгане, дачники, кроссворды, бутерброды с полукопченой колбасой и вчерашняя курица в фольге. Глаза закрыть, само собой разумеется, возможно, но обоняние и слух – это проклятие человечества, я так считаю. В то время, когда Кант писал о принудительной общительности, он должен был очень отметить проклятие нюхать.

– Я полагаю, он из отвлечённого гордости не стал бы разглядывать курицу в фольге как вещь, актуальную в философском замысле. Не смотря на то, что и методологически, само собой разумеется, также.

– А зря! – внезапно раздражился великий пасечник, размахивая пальцем под носом у Генподрядчика. – Весьма зря! Воображаете, какая это была бы четвертая критика – «Критика публичной свойстве к колбасе»! Еще одна великая ненаписанная книга германской литературы!

– Мне говорили, что досуг пасечников не редкость наполнен необычными занятиями, – увидел Генподрядчик. – Они напоминают прежние причуды британцев на континенте. Вижу, что вы высоко несете знамя. Другими словами несли.

– Так вот. Едем, значит, три часа уже. Духота. К тому же отопление в электричках, как мы знаем, не выключают до июня. На предмет заморозков на земле. Я сижу на самой печке. Разогреваюсь. В этот самый момент из тамбура втискиваются люди эти… каковые всегда, понимаете, ходят в том месте…

– «Авторучки прямо от производителя, каковые вы берёте в киосках по семь рублей, я предлагаю вам всего по четыре рубля»? – додумался Генподрядчик.

– Да нет… Эти, каковые поют. «Глубокоуважаемые пассажиры, простите, что к вам обращаемся». Ну, за это я готов их простить, – но вокал тут причем! Вокал-то причем тут! И вот бороздят толпу эти певчие изгнанники России и поют-заливаются эту песню… «Амур, пограничная речка».

– Это что такое? Я не знаю.

– Ну, как же, это исконное, репертуарное… Говорят, ее сам Карацупа в дозоре сочинил. С собакой собственной Индусом. Разрешите мне ее привести, в противном случае точно не будет. Петь не стану, отпелся уже, а так… словами.

Амур, пограничная речка,

В зеленых течет берегах.

И ночью и днем часовые

Стоят на жёстких постах.

Приходит к себе пограничник:

«Я работу выполнил собственную.

Встречай же храбреца, супруга,

Забери плащ-палатку мою.

Три раза желал нарушитель

Границу состояться в эту ночь,

И трижды средь бури и ливня

С позором я гнал его прочь.