Г-н защитник и каирова

Обращение г-на Утина я разбирать не стану; притом она кроме того и не гениальна. Плохо большое количество большого слога, различных «эмоций» и той условно-либеральной человечности, к которой прибегает сейчас чуть не каждый, в «речах» и в литературе, а также самая полная время от времени посредственность (так что г-ну Утину уж совсем бы и некстати), чтобы придать собственному произведению приличный вид, благодаря которому оно бы имело возможность «пройти». Эта условно-либеральная человечность обличает себя у нас чем дальше, тем больше. И каждый сейчас знает, что все это — только подручное пособие. Я так кроме того бы считал, что сейчас уж и мало кому это нравится, — не десять лет тому назад, — а меж тем, глядь, еще столько простодушия в людях, в особенности у нас в Санкт-Петербурге! А простодушие-то отечественное и любо «деятелю». Деятелю некогда, к примеру, заняться «делом», вникнуть в него; к тому же практически все они частично и поочерствели с годами и с удачами и, помимо этого, достаточно уж послужили человечности, выслужили, так сообщить, пряжку человечности, дабы заниматься в том месте еще несчастиями какой-нибудь страдающей и безалаберной душонки сумасбродного, навязавшегося им клиента, а вместо сердца в груди многих из них в далеком прошлом уже бьется кусочек чего-то казенного, и вот он, раз окончательно, забирает напрокат, на все будущие экстренные случаи, запасик условных фраз, словечек, чувствиц, мыслиц, воззрений и жестов, все, очевидно, по последней либеральной моде, и после этого на долгое время, на всегда, погружается в блаженство и спокойствие. Практически в любое время сходит. Повторяю, это определение новейшего деятеля я положительно не отношу к г-ну Утину: он гениален, и чувство у него, наверное, натуральное. Но трескучих фраз он все-таки напустил не в меру большое количество в собственную обращение, что и заставляет подозревать — не то дабы недочёт вкуса, в частности некое небрежное и, возможно, кроме того и не совсем доброе отношение к делу в настоящем случае. Надобно сознаться, что отечественные юристы, чем гениальнее они, тем больше заняты, а значит, у них нет и времени. Было бы и у г-на Утина больше времени, то и он бы, согласно точки зрения моему, отнесся к делу сердечнее, а отнесся бы сердечнее, то был бы и обдуманнее, не запел бы дифирамба в сущности очень похабной интриге, не напустил бы большого слога про «встрепенувшихся львиц, у которых отнимают детенышей», не напал бы с такою простодушною гневом на жертву правонарушения, г-жу Великанову, не попрекнул бы ее тем, что ее не дорезали (практически так как так!), и не изрек бы, наконец, собственного неожиданнейшего каламбура на Христовы слова о грешнице из Евангелия. Но, возможно, в натуре все это случилось и не так, и господин Утин сказал собственную обращение, имея совсем важный вид; я в суде не был; но по газетным, но, отчетам выходит, что как словно бы тут была какая-то, так сообщить, распущенность свысока… одним словом, что-то плохо не вспоминающее и сверх того большое количество комического.

Я сначала практически речи стал в тупик и не имел возможности осознать: смеется ли господин Утин, благодаря прокурора за то, что обвинительная речь его против Каировой, помимо этого, что была «блестяща и гениальна, красноречива и добра», была сверх того и скорее защитительная, чем обвинительная. Что обращение прокурора была красноречива и добра, в этом не могло быть сомнения, равно как и в том, что она была и в высшей степени либеральна, и по большому счету эти господа плохо хвалят друг друга, а присяжные это слушают. Но, похвалив обвинителя — прокурора за его защитительную обращение, господин Утин не захотел лишь быть уникальным до конца и, вместо защиты, приняться обвинять собственную клиентку, г-жу Каирову. Это жаль, по причине того, что было бы весьма забавно и, возможно, подошло бы к делу. Я думаю кроме того, что присяжные не весьма бы и удивились, по причине того, что отечественных присяжных поразить тяжело. Это невинное замечание мое, само собой разумеется, только шутка с моей стороны: господин Утин не обвинял, он защищал, и в случае если были в его речи недочёты, то как раз в том, наоборот, что уж через чур страстно защищал, так сообщить, кроме того пересолил, что, как я и упомянул выше, я и растолковываю только некоторою предварительною небрежностью отношения к «делу». «Отделаюсь, в то время, когда придет время, высоким слогом и достаточно данной… „галерее“, — вот как, возможно, сейчас думают всего чаще иные из отечественных более занятых юристов. Господин Утин из себя, к примеру, выходит, чтобы представить собственную клиентку как возможно больше в совершенном, романтическом и фантастическом виде, а это было вовсе не требуется: без прикрас г-жа Каирова кроме того понятнее; но господин защитник бил, само собой разумеется, на плохой вкус присяжных. Все-то в ней идеально, всякий-то ход ее неординарен, великодушен, грациозен, а любовь ее это — это что-то кипящее, это поэма! Каирова, к примеру, не быв ни при каких обстоятельствах на сцене, внезапно подписывает договор в актрисы и уезжает на край России, в Оренбург. Господин Утин не утверждает и не настаивает на том, что в этом поступке ее „сказалось простое ее самопожертвование и благодушие“, но „тут имеется, — продолжал господин Утин, — какая-то идеальность, известного рода сумасбродство и в основном самоотречение. Ей необходимо было искать место, дабы помогать матери, и вот она принимает место, которое ей вовсе несвойственно, бросает Санкт-Петербург и отправляется одна в Оренбург“ и т. д. и т. д. Ну, и что же такое, казалось бы, ничего особого и поражающего тут не случилось вовсе; мало ли кто куда отправляется, мало ли девушек бедных, красивых, несчастных, гениальных соглашаются на отъезд и принимают кондиции на большом растоянии похуже той, которая досталась г-же Каировой. Но у г-на защитника, как видите, выходит какая-то жертва самоотречения, а из договора в актрисы практически подвиг. Ну, и дальше все в таком же роде. Каирова весьма не так долго осталось ждать „сходится“ с Великановым, антрепренером труппы. Дела его были нехороши: „она хлопочет за него, выпрашивает субсидию, выхлопатывает освобождение“. Ну, что ж такое, снова ничего бы особого, да и многие дамы, в особенности с живым подвижным характером, как у Каировой, начали бы при таких условиях „хлопотать“ для милого человека, в случае если уж завели с ним интрижку. Начались сцены с женой Великанова, и, обрисовав одну из таких сцен, господин Утин подмечает, что с данной 60 секунд его клиентка вычисляла Великанова „своим“, видела в нем собственный создание, собственный „милое дитя“. Кстати, это „милое дитя“, говорят, большого роста, плотного, гренадерского сложения, с вьющимися волосиками на затылке. Господин Утин в собственной речи говорит, что она наблюдала на него, как на „собственный дитя“, как на собственный „творение“, желала его „возвысить, облагородить“. Господин Утин, по всей видимости, отвергает, что г-жа Каирова имела возможность бы привязаться к Великанову без данной как раз особой цели, а в это же время это „милое дитя“, это „творение“ нисколько не благородится, а наоборот, чем дальше, тем хуже.

Одним словом, у г-на Утина везде выходит какой-то через чур уж не подходящий к этим лицам и к данной обстановке большой настрой, так что подчас делается страно. Начинаются похождения; «милое дитя» и Каирова приезжают в Санкт-Петербург, позже он едет в Москву искать места. Каирова пишет ему задушевные письма, она полна страсти, эмоции, а он решительно не может писать письма и с данной точки плохо «неблагороден». «В этих письмах, — подмечает господин Утин, — начинает проглядывать то облачко, которое позже затянуло все небо и произвело грозу». Но господин Утин и не может разъясняться несложнее, у него все везде таким слогом. Наконец, Великанов снова возвращается, и они снова живут в Санкт-Петербурге (maritale-ment,[145]разумеется), — и вот внезапно наиболее значимый эпизод романа — приезжает супруга Великанова, и Каирова «встрепенулась, как львица, у которой отнимают детеныша». Тут вправду начинается большое количество красноречия. В случае если б не было этого красноречия, то, само собой разумеется, было бы жальче эту бедную, сумасбродную даму, мечущуюся между женой и мужем и не опытную, что предпринять. Великанов выясняется «вероломным», попросту не сильный человеком. Он — то жену обманывает, уверяя ее в любви, то едет с дачи в Санкт-Петербург к Каировой и успокоивает ее тем, что супруга не так долго осталось ждать уедет за границу. Господин Утин воображает любовь собственной клиентки не только в заманчивом, но кроме того в назидательном и, так сообщить, нравственном виде. Она, видите ли, желала кроме того обратиться к Великановой с предложением уступить ей мужа вовсе (про которого, положительно, значит, считала, что имеет почему-то на него полное право); «желаете забрать его — заберите, желаете жить с ним — живите, но либо уезжайте из этого, либо я уеду. Решитесь на что-нибудь». Это она желала сообщить, не знаю лишь: сообщила ли. Но никто ни на что не решился, а Каирова, вместо того дабы самой уехать (в случае если уж так хотелось чем-нибудь кончить) без всяких вопросов и не ждя никаких неосуществимых ответов, — лишь металась и кипела. «Дать его без борьбы, да это была бы не дама…» — внезапно подмечает господин Утин. Ну, так для чего же бы и сказать столько о различных хотениях, вопросах, «предложениях»? «Страсть обуревала ее, — растолковывает суду господин Утин, — ревность стёрла с лица земли, поглотила ее ум и вынудила играться ужасную игру». И позже: «ревность искрошила ее рассудок, от него ничего не осталось. Как же имела возможность она руководить собою». Так длилось десять дней. «Она томилась; ее бросало в лихорадку и жар, она не ела, не дремала, бежала то в Санкт-Петербург, то в Ораниенбаум, и в то время, когда она так была измучена, наступил злополучный понедельник 7-го июля». В данный злополучный понедельник измученная дама приезжает к себе на дачу, и ей говорят, что супруга Великанова тут; она подходит к спальне и…

«Разве, г-да присяжные, быть может, дабы дама осталась спокойною? Для этого необходимо быть камнем; необходимо, чтобы у ней не было сердца. Любимый страстно ею человек — в ее спальне, на ее постели, с другой дамой! Это было более чем ее сил. Ее эмоции били бурным потоком, что истребляет все, что ему попадется на пути; она рвала и метала; она имела возможность истребить все окружающее (!!!). В случае если мы спросим данный поток, что он делает, для чего причиняет зло, то разве он может нам ответить. Нет, он молчит».

Эк так как фраз-то, эк так как «эмоций-то»! «Было бы горячо, а вкус правильно какой-нибудь выйдет». Но остановимся, но же, на этих фразах; они весьма плохи; и тем хуже, что это самое основное место в защите г-на Утина.

Я через чур согласен с вами, господин защитник, что Каирова не имела возможности оставаться спокойной в сцене, которую вы обрисовали, но только потому лишь, что она — Каирова, другими словами не сильный, возможно, весьма хорошая, в случае если желаете, дама, пожалуй, красивая, привязчивая (про эти ее качества я, но, до сих пор знаю только из вашей речи), но одновременно с этим так как и беспутная же она, не правда ли? Я не развратную беспутность натуры тут разумею: дама эта несчастна, и не стану я ее оскорблять, тем более, что и делать выводы-то в этом пункте совсем не возьмусь. Я разумею только беспутность ее сердца и ума, которая для меня неоспорима. Ну, вот по этой-то беспутности и не имела возможности она в эту роковую 60 секунд решить дело в противном случае, как она его решила, а не вследствие того что, решая в противном случае, «необходимо быть камнем, необходимо, чтобы у нее не было сердца», как выяснили вы, господин защитник. Поразмыслите, господин защитник, поскольку, утверждая это, вы как словно бы и финала другого, более ясного, более добропорядочного и великодушного совсем не допускаете. И в случае если б нашлась дама, талантливая в такую 60 секунд кинуть бритву и дать делу второй финал, то вы бы, значит, обозвали ее камнем, а не дамой, дамой без сердца. Так вы «практически похвалили правонарушение», как я сообщил про вас выше. Это, само собой разумеется, было увлечение с вашей стороны, и уж несомненно добропорядочное, но жаль, что такие необдуманные слова уже раздаются с юных публичных трибун отечественных. Вы меня простите, господин защитник, что я отношусь к вашим словам столь без шуток. А после этого поразмыслите: имеется высшие идеалы и высшие типы дамы. Эти совершенства были же и являлись же на свете, это несомненно. И что, в случае если б кроме того сама г-жа Каирова и уже в последнюю 60 секунд, с бритвой в руках, внезапно посмотрела бы светло в судьбу собственную (не волнуйтесь, это весьма время от времени вероятно и как раз в последний момент), сознала бы несчастье собственный (потому что обожать для того чтобы человека имеется несчастье), сознала бы целый позор и стыд собственный, все падение собственный (потому что не одно же так как в действительности «самоотвержение и великодушие» в этих «грешницах», господин защитник, а и большое количество лжи, стыда, падения и порока) — почувствовала бы внезапно в себе даму, воскресшую в новую судьбу, сознавшую наряду с этим, что так как и она — «обидчица», помимо этого, — что, покинув этого человека, она может еще больше и вернее его облагородить, и, почувствовав все это, поднялась бы и ушла, залившись слезами: «до чего, мол, я сама упала!» Ну, что же, если бы это произошло кроме того с самой г-жой Каировой — неужто бы вы не пожалели ее, не нашли бы отзывчивого эмоции в добром, несомненно, сердце вашем, а назвали бы эту внезапно воскресшую духом и сердцем даму — камнем, существом без сердца и заклеймили бы ее всенародно с отечественной юной трибуны, к которой все так жадно еще прислушиваются, вашим презрением?

Слышу, но же, голоса: «Не потребуйте же от всякой, это безжалостно». Знаю, я и не требую. Я содрогнулся, просматривая то место, в то время, когда она подслушивала у постели, я через чур могу осознать и представить себе, что она вынесла в данный последний час, с собственной бритвой в руках, я весьма, весьма был счастлив, в то время, когда отпустили г-жу Каирову, и шепчу про себя великое слово: «налагают бремена тяжёлые и неудобоносимые»; но Тот, Кто сообщил это слово, в то время, когда позже прощал преступницу, Тот прибавил: «иди и не греши».[146]Стало быть, грех все-таки назвал грехом; забыл обиду, но не оправдал его; а господин Утин говорит: «она была бы не дама, а камень, существо без сердца», так что кроме того не осознаёт, как возможно поступить было в противном случае. Я лишь неуверено осмеливаюсь подметить, что зло нужно было все-таки назвать злом, несмотря ни на какую человечность, а не возносить практически что до подвига.

Утренник 23 февраля. Сутки Защитника Отечества в детском саду

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector