Два письма е. б. вахтангова

Не обращая внимания на то, что Вахтангов солидную часть времени был на большом растоянии от Студии и лишь иногда имел возможность наведываться к своим ученикам, от его взгляда не ускользнули те печальные явления, каковые происходили в Студии. С глубочайшей скорбью замечал Вахтангов те процессы, каковые подтачивали и разрушали его красивую постройку. Ему было больно и жалко, очень: то, что составляло его громадную и тайную эйфорию, омрачалось; то, над чем он дрожал все эти долгие годы и что так упорно не раздумывая растил, выветривалось, то, в чем он отыскал оправдание работы собственной, готово было упасть. И вот {89} Вахтангов пишет пространные письма. В этих письмах он обращается порознь к «старикам» (к Совету Студии) и к «молодежи» (к членам и сотрудникам Студии). В собственном письме к Совету Вахтангов пишет:

«Вот, нас маленькая кучка друзей, в чьих сердцах обязана жить Студия, в чьих сердцах жила она до сих пор — скромная, замкнутая, строгая и скупая на ласку для новых людей. Вот, вся она — эта кучка. Уберите ее, — и вторая добрая половина не составит Студии. Вы и имеется Студия. Вы и имеется центр ее и база. Вы душа ее и лицо ее.

В эту громадную душу годами вкладывалась настоящая любовь к мастерству, в эту душу в долгий последовательность дней капля за каплей кидалось все добропорядочное и возвышенное, что имеется в театре. Облагораживалась эта душа и обогащалась. Ей прививался аристократический подход к тому, что зовется творчеством, ей сообщались узкие познавания, ей раскрывались тайны живописца, в ней воспитывался красивый мастер.

Эта громадная юная душа знала, что такое уважение друг к другу и уважение к тому, что добывается таковой необычайной ценой, за что платится лучшим временем судьбы собственной — молодостью. Вы были ласковы и почтительны. Ваше “ты” не звучало вульгарно, у Вас не пахло землячеством[57]. Вы не дышали пошлостью богемы, вы были чисты перед всевышним мастерства. Вы ни при каких обстоятельствах не были циничны в дружбе и ни при каких обстоятельствах не отравлялись небольшой и трусливой формулой: “актер обязан жить во всю и наплевать ему на этику. Лишь тогда он будет богат душевными изощренными красками”. Вы знали, что такое горе и были участливы, вы знали, что такое личная судьба каждого и были скромны. Вы неистово жестоко наказывали призрак нестудийности и в собственном пуританстве были похожим детей. И были спаяны в одно тело. Руки ваши прочно держали цепь. И вам было чем обороняться от всего, что имело возможность коснуться вас неотёсанным прикосновением.

И приходившим к Вам дышалось легко и весело. Они обнаружили у Вас большое и уважали Ваш фанатизм, вычисляли за честь быть в Вашей группе и грезили об этом тайно, Вы были строги к себе и требовательны к вторым.

Где все оно? Куда девалось отечественное красивое? Из-за чего Вы так небережливы? Из-за чего Вы разомкнули цепь? Из-за чего не защищаете святое собственный от фривольных касаний милых, но еще чужих Вам — центру — людей?» — задаёт вопросы Вахтангов собственных ближайших учеников и упорно требует ответа. Тяжёлая заболевание, вероятная близость смерти заставляет Вахтангова {90} особенно мучительно и остро волноваться студийные невзгоды. «С тоской, которой еще никто из Вас не видел у меня, — пишет Вахтангов, — глазами, в которых, я знаю, имеется она, я наблюдаю на данный момент на Вас и требую, слышите, требую ответа. Требую, по причине того, что в этих стенках живут отзвуки моего голоса, покрывавшего Ваш шум, по причине того, что в данной коробке на данный момент стонет клочок моей жизни, возможно маленькой, возможно близкой к концу».

Мучительно и подолгу думает Вахтангов, стараясь сам найти те обстоятельства, каковые повели Студию «к наклону»: он желает вернуть потерянное, вернуть то красивое, что было когда-то. Отчего в Студии не хорошо? Отчего провалилось сквозь землю доверие к тому, что казалось когда-то незыблемым? Отчего в Студии завелся недопустимый тон и запахло братством? Отчего Совет потерял собственный авторитет? Вахтангов ищет «виновников», разлагающих Студию. И ему начинает казаться, что главным виновником есть он сам: открыто, перед всей Студией Вахтангов принимает вину на себя. В собственном письме студийной «молодежи» он пишет:

«Первый, кто повел к наклону Студию, самый главный виновник… — это я сам. Это я сообщил Совету, что он силен собственной студийностью и нужно открывать двери Совета. Это я заявил, что нужно выслушивать всех, кто желает сказать, это я заявил, что всем нужно нести свет отечественного знания, это я разрешал себе сказать доверчиво с младшими о плохом характере старших…»

Вахтангов желает вернуть потерянный Советом авторитет. Для этого он принимает вину на себя, для этого он обращается с письмом к «молодым» студийцам, для этого он клянется Совету ни при каких обстоятельствах больше не сказать в аудитории о «дорогах», «скорбях» и «мечтах» Студии. «Все это я буду делать, либо, вернее — мы будем делать лишь одни, — пишет он в собственном письме Совету, — мы выпроводим на эти часы всех, кого Вы сами не удостоили избрать в Совет». Молодым студийцам, находящимся вне Совета, Вахтангов пишет:

«Вот, Вы все, одни раньше, другие позднее пришли в Студию. Студия эта существовала и до Вас. Большое количество у нас перебывало народу, большое количество имен было в отечественных перечнях, а осталось, как Вы видите, мало. Студию, душу ее и хозяина составлял Совет, что с каждым годом возрастал в числе собственном медлительно и осмотрительно. Принимая в собственную среду новых участников, Совет был строг и требователен… Значит, у Совета имеется мера, которой он меряет. Значит у Совета имеется показатель, по которому он определяет. И это требование, эта мера, данный показатель — “студийность”. В случае если б Вы внесли предложение мне выяснить, что это такое, — я бы отказался от таковой задачи. Отказался бы потому, {92} что передо мной на данный момент пара групп с различной подготовкой для восприятия этого понятия. И любая несколько осознает различно по ощущению “студийности” в душе.

Чтобы все были равны в этом смысле, чтобы это понятие возбуждало во всех одно да и то же, необходимо в первую очередь пожить судьбой Студии, во-вторых — дать ей собственный, чтобы она стала дорогой; в?третьих, чувствуя ее уже, как собственный дорогое, защищать ее от всех опасностей.

Для всего этого необходимо время и дело. И вот в то время, когда проходит необходимое время (для каждого разное по длительности), в то время, когда сделано необходимое количество дела (для каждого разное по сумме результатных сокровищ), тогда лишь начинает определяться степень студийности и лишь тогда слово “студийность” затронет сердце.

Теперешний Совет Студии состоит только из таких лиц. Они обязательно студийны. Любой из них жил судьбой Студии, большое количество дал ей, приблизил ее к себе и неизменно ее защищал и будет защищать.

Если Вы спросите: что защищать? — я откажусь ответить Вам, потому что Вам это не будет ясно, Вам — группе сотрудников, потому что Вы еще ничего не принесли ко мне, возможно, кроме того ничего не видите тут полезного.

Итак, дабы стать студийным, нужно пожить судьбой отечественной Студии. Дабы стать студийным, нужно дать данной Студии собственный. И позже уже, дабы быть студийным, нужно защищать накопленную делом и временем — студийность.

Значит, “студийность” имеется сущность, для которой, в которой и при помощи которой существует Студия.

Эта сущность освещает все: и отношение к мастерству и — друг к другу; и поведение в стенках Студии; и представительство на стороне. Эта сущность звучит и в художественной, и в этической, и в моральной, и в духовной, и в товарищеской, и в публичной судьбе каждого студийца. Она имеется в первую очередь — дисциплина. Дисциплина во всем. В каждом шаге. В случае если такая дисциплина имеется в группе, то, конечно, она защищается данной группой. Защищается дисциплиной же, т. е. требованиями, идущими от сущности, от студийности. Факт наличия студийности имеется факт наличия защиты. Защиты от нестудийного, от неимеющего сущности.

Любой из Вас неминуемо обязан пройти все стадии, чтобы стать студийным и тем самым — хозяином Студии.

Сейчас дальше. В текущем году я особенно быстро начал ощущать, что у нас падает дисциплина. Это выражалось — в опаздываниях на уроки, в пропуске уроков, в небрежном отношении к студийным вещам, в тоне обращения друг к другу, в легкомысленном поведении на уроках, в необычном и новом, необыкновенном {93} для меня и непривычном мне, отношении ко мне, к единственному начальнику Студии, в беспорядке за кулисами, в свободном обращении со сценой, в некорректности к людям посторонним, в критике младшими деятельности старших — критике неотёсанной и недопустимой, в полном отсутствии интереса к работам Студии, в формальном отношении к аккуратным вечерам, в непонимании задач Студии, в высказываемых теориях о том, что “актер обязан все познать”, — дабы быть актером.

Я видел отсутствие студийной дисциплины во всем — в темпе, каким планировали на уроки, в манере держать папиросу, в манере здороваться и сказать между собой, в костюме, в посадке корпуса за уроком, в словечках, в спорах, во взорах, в отношении к деньгам Студии… Все сказало мне, — куда я ни наблюдал, что я ни слышал, — о том, что дисциплина Студии падает.

Дисциплина имеется удовлетворение внутренней потребности, вызываемой сущностью. Значит, нет данной потребности — живого свидетеля о живой сущности. Значит, умирает сущность. Значит, шатается студийность. Нет сущности, — нет студийности, нет требований изнутри, нет дисциплины. Нет сущности, — нечего защищать и нечем защищать».

Раскол Совета

Эти изумительные письма Евгения Богратионовича, к сожалению, не принесли ожидаемых результатов. Они запоздали: процесс разложения зашел уже через чур на большом растоянии.

В Студии становилось все хуже и хуже. Сейчас уже не просить необходимо было бы, а потребовать, не стучаться в сердца, — каковые замкнулись наглухо, а возможно, лишь приказывать, — приказывать властно и строго. Но того, кто имел возможность и умел приказывать, в Студии не было. Тот, чье властное слово, возможно, предотвратило бы надвигавшуюся трагедию, был прикован к больничной постели.

Что самое печальное, так это то, что появилась трещина в сердце Студии, — в среде самого Совета. Эта трещина становилась все глубже и глубже, и неспешно назревал раскол. До конца верная Вахтангову часть Совета настаивала на ветхой классической линии Студии. Вторая добрая половина Совета искала себе опоры в среде студийной молодежи и объединяла около себя всех, кто был по той либо другой причине «обижен» руководством Вахтангова и деятельностью Совета.

Не нужно думать, что раскол был вызван наличием двух группировок с быстро очерченными взглядами и программами. {94} Этого не было Любая несколько не имела возможность тогда совершенно верно и определенно формулировать те расхождения, каковые неспешно разрушали Совет. Отличие во взорах была, но она ощущалась тогда скорей в плоскости инстинктивных влечений, чем в плоскости светло осознанных жажд, скорее в сфере бессознательных настроений, чем в области совершенно верно различных идеологий и выраженных мыслей.

Но как бы то ни было, раскол назревал, и наконец, 24?го декабря 1918 года на внутристудийной доске для объявлений показалось обращение за подписью пяти участников Совета. Обращение это гласило:

Евгений Онегин в театре им Вахтанговареж Туминас,2013 ч 2

Похожие статьи:

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!:

Adblock
detector