[23]
Доктора рекомендуют не заниматься летальными ранами; и я опасаюсь, что я поступаю довольно глупо, хотя давать рекомендации народу, что в далеком прошлом утратил всякое познание и что тем, что не подмечает уже собственной болезни, говорит о том, что заболевание его смертельна.
В первую очередь без сомнений то, что если бы мы жили поучениями и теми правилами, каковые дала нам природа, то мы были бы покорны своим родителям, подчинялись бы разуму и не были бы ничьими рабами. О повиновении каждого собственному отцу и матери свидетельствуют все люди – любой сам в себе либо для себя. О разуме же я пологаю, что он имеется естественное свойство души, и в случае если люди поддерживают его в себе, то он расцветает в добродетель.
Но в чем нельзя сомневаться и что в полной мере светло и разумеется, это то, что природа сделала нас всех однообразными, – как бы вылила в одну форму, – с тем дабы мы вычисляли друг друга товарищами либо, скорее, братьями; и в случае если при дележе отечественных свойств она дала некоторым телесные и духовные преимущества, то она все-таки не желала посеять неприязни между нами, не желала, дабы более сильные и умные, как разбойники в лесу, нападали бы на не сильный; но скорее, нужно думать, что, наделив одних громадными свойствами в сравнении с другими, она создала тем самым возможность братской любви, в силу которой более сильные помогали бы тем, каковые нуждаются в их помощи.
И в случае если эта хорошая мама-природа дала нам одинаковый внешний вид чтобы любой имел возможность видеть и выяснять себя в другом; если она всем нам дала великий дар слова чтобы мы, сделав обычай из общения и взаимного обмена мыслей отечественных воль, выясняли друг друга и сближались все более и более; если она старалась всеми средствами объединить и сплотить отечественное общество, связав его при помощи общения как бы в крепкий узел, и без того как, наконец, это ее рвение к объединению подтверждается и природой всех вещей в мире, то нет сомнения, что мы должны быть сотоварищами и что никто не имеет возможности думать, дабы природа одним выяснила быть рабами, а вторым – господами.
И воистину излишне разбирать, естественна ли свобода, поскольку никто не имеет возможности не ощущать страданий, пребывав в рабстве, и нет на свете ничего столь невыносимого, как унижение. Следовательно, необходимо признать, что свобода естественна и что нам от рождения характерна не только свобода, но и потребность защищать ее. Но если бы произошло, что мы усомнились бы в этом либо до таковой степени загрубели, что утеряли бы свойство познания отечественного блага и естественных отечественных стремлений, то удостоились бы чести поучиться этому самому у неотёсанных животных. Животные, в случае если люди окажутся не через чур глухи, будут кричать им: «Да здравствует свобода!» В действительности, многие из них умирают, только лишь их лишают свободы. Другие – и громадные и малые, – в то время, когда их ловят, отбиваются клювом и: всеми силами, и когтями, и рогами, показывая этим, как они дорожат тем, что теряют; в то время, когда же они пойманы, показывают очень недвусмысленно, как они сознают собственный несчастие, и продолжают собственную жизнь больше чтобы сокрушаться о потерянном, чем чтобы ограничиваться своим рабством. Мы приучаем коня к работе чуть не с самого его рождения; но какое количество бы мы ни ласкали его, в то время, когда дело приходит к тому, дабы смирить его, он начнет кусать удила и рваться как бы чтобы хоть этим продемонстрировать, что помогает он не самостоятельно, но по отечественному принуждению. Так что все существа, каковые имеют эмоции, сознают зло подчинения и стремятся к свободе. Животные, каковые ниже человека, не смогут привыкнуть покоряться в противном случае, как против воли. Что же за необычное явление, что один лишь человек до таковой степени поменял собственной природе, что, рожденный чтобы жить вольно, утратил кроме того воспоминание о свободе и желание возвратить ее!
Имеется три рода тиранов (я говорю о злых правителях): одни властвуют по выбору народа, другие – по силе оружия, третьи – по наследству. Те, каковые властвуют по праву войны, держат себя так, что видно, что они властвуют по праву победы. Те, каковые рождены правителями, не лучше первых: будучи воспитаны в преданиях тирании, они с молоком матери всасывают природу тиранов, пользуются подчиненными им народами как унаследованными рабами; смотря по собственному размещению – корыстолюбивы ли они либо расточительны, – они распоряжаются страной как своим наследством. Тот же, что взял собственный право от народа, казалось, обязан бы был быть более способен; и я думаю, он был бы таким, если бы он не ощущал себя превознесенным над вторыми, если бы не был окружен лестью и тем, что именуют величием, с которыми он не желает расстаться, если бы он не пользовался собственной властью чтобы передать ее своим детям. И необычное дело, эти самые правители, властвующие по выбору народа, превосходят всех других тиранов всякого рода пороками а также жестокостью. Кроме усиления рабства – урезывания свободы у собственных подданных, той свободы, которой и без того так мало у них осталось, – они не видят иных средств утверждения собственной власти. Так что, говоря по правде, не смотря на то, что я и вижу некое различие между указанными мною тремя родами тиранов, но, в сущности, они все однообразны, и не смотря на то, что достигают власти разными дорогами, но метод властвования у них неизменно одинаковый. Что же касается завоевателей, то они уверены в том, что на завоеванных они имеют такое же право, как на собственную добычу. Наследники же их поступают с подданными, как со собственными естественными рабами.
Но если бы в наши дни появились люди совсем новые, не привыкшие ни к подчинению, ни к свободе, – люди, каковые не знали бы ни того ни другого, и если бы этим людям внесли предложение одно из двух: либо быть подданными, либо жить вольно, – что бы они выбрали? Нетрудно сделать вывод, что они предпочли бы повиноваться лучше одному разуму, чем помогать одному человеку. Но это лишь в том случае, если бы они не были похожи на тех израильтян, каковые добровольно и без нужды создали себе тирана. Историю этого народа я ни при каких обстоятельствах не просматриваю без эмоции досады, которое доводит меня до того, что я делаюсь безжалостен и радуюсь тем бедствиям, каковые израильтяне сами на себя накликали. Что же касается до всех людей, то в той мере, в которой они – люди, необходимо одно из двух чтобы их подчинить, – необходимо либо принудить, либо одурачить их.
Страно, как народ, как не так долго осталось ждать он подчинен, впадает в тот же час же в такое забвение свободы, что ему тяжело проснуться, дабы возвратить ее. Он помогает так с радостью, что, глядя на него, думаешь, что он утратил не свободу собственную, а собственный рабство. Действительно, что сперва люди бывают принуждаемы и побеждаемы силой; но новое поколение, ни при каких обстоятельствах не видавшее свободы и не знающее, что это такое, помогает уже без сожаления и добровольно делает то, что его предшественники делали по принуждению. От этого люди, рожденные под игом и потому воспитанные в рабстве, принимают за естественное состояние то, в котором они появились, принимают его, не заглядывая вперед, а ограничиваясь судьбой в том положении, в каком они появились, и не думая получать ни иных прав, ни иных благ, не считая тех, каковые они находят. Так как как бы ни был расточителен и небрежен наследник, он все же когда-нибудь да просмотрит собственные акты наследства, дабы определить, всеми ли собственными правами он пользуется, не забрали ли чего-нибудь у него либо у его предшественника. Но привычка, которая по большому счету имеет над нами великую власть, ни в чем не имеет над нами таковой силы, как в том, дабы научить нас быть рабами и приучить с легкостью проглатывать неприятный яд рабства, подобно Митридату, понемногу приучившему себя к самоотравлению.
Необязательное рабство — жизнь для денег. Торсунов О.Г.
