Мерилами красоты у японцев помогают четыре понятия, три из которых (саби, ваби, сибуй) уходят корнями в старую религию синто, а четвертое (югэн) навеяно буддийской философией. Попытаемся же разобраться в содержании каждого из этих терминов.
Слово первое – «саби». естественность и Красота для японцев – понятия тождественные. Все, что неестественно, не может быть прекрасным. Но чувство естественности возможно усилить добавлением особенных качеств.
Считается, что время содействует обнаружению сущности вещей. Исходя из этого японцы видят особенное очарование в следах возраста. Их завлекает Потемневший цвет ветхого дерева, замшелый камень в саду либо кроме того обтрепанность – следы многих рук, прикасавшихся к краю картины.
Вот эти черты давности именуются словом «саби», что практически свидетельствует ржавчина. Саби, значит, – это неподдельная ржавость, архаическое несовершенство, прелесть старины, печать времени.
В случае если таковой элемент красоты, как саби, воплощает связь между природой и искусством, то за вторым словом – «ваби» – виден мост между повседневной жизнью и искусством. Понятие «ваби», подчеркивают японцы, весьма тяжело растолковать словами. Его нужно ощутить.
Ваби – это отсутствие чего-либо неестественного, примечательного, нарочитого, другими словами в представлении японцев пошлого. Ваби – это прелесть обыденного, умная воздержанность, красота простоты.
Воспитывая в себе умение ограничиваться малым, японцы находят и ценят красивое во всем, что окружает человека в его будничной жизни, в каждом предмете повседневного быта. Не только картина либо ваза, а любой предмет домашней утвари, будь то лопаточка для накладывания риса либо бамбуковая подставка для чайника, возможно воплощением красоты и произведением искусства. Практичность, утилитарная красота предметов – вот что связано с понятием ваби.
«Ваби» и «саби» – слова ветхие. Со временем они стали употребляться слитно, как одно понятие – «ваби-саби», которое после этого получило еще более широкий суть, превратившись в обиходное слово «сибуй».
В случае если задать вопрос японца, что такое сибуй, он ответит: то, что человек с хорошим вкусом назовет прекрасным. Сибуй, так, свидетельствует окончательный решение суда в оценке красоты. в течении столетий японцы развили в себе свойство распознавать и воссоздавать качества, определяемые словом «сибуй», практически инстинктивно. В буквальном смысле слова сибуй свидетельствует терпкий, вяжущий. Случилось оно от заглавия повидла, которое приготовляют из хурмы.
Сибуй – это красота простоты плюс красота естественности. Это не красота по большому счету, а красота, свойственная назначению данного предмета, и материалу, из которого он сделан. Кинжал незачем украшать орнаментом. В нем обязана чувствоваться добротность закалки и острота лезвия. Чашка хороша, в случае если из нее комфортно и приятно выпивать чай и если она наряду с этим сохраняет первородную красоту глины, побывавшей в руках гончара. При минимальной обработке материала – большая практичность изделия – сочетание этих двух качеств японцы вычисляют идеалом.
Слово «сибуй» имеет самое разное, подчас кроме того неожиданное использование. в один раз в метро я слышал, как две девушки пользовались им, споря о киноартистах:
Ив Монтан, к примеру, владеет этим качеством, потому что ему свойственна неотёсанная, мужественная красота, а вот Ален Делон – нет. Из японских же киноартистов понятию «сибуй» больше всего соответствует Тосиро Мифуне, тогда как кумир школьниц Юдзо Каяма, выполняющий под гитару песенки собственного произведения, вовсе не сибуй, по причине того, что через чур смазлив. Слово «сибуй» воплощено в терпком вкусе зеленого чая, в узком, неизвестном запахе хороших духов.
Сибуй – это первородное несовершенство в сочетании с трезвой сдержанностью. Все неестественное, неестественное несовместимо с этим понятием.
В то время, когда знакомишься в музее с историей японского мастерства, нечайно рождается вопрос: где же тут последовательное развитие стилей? Такая преемственность не сходу кидается в глаза, потому что отражается она не в форме, а в содержании.
Японское мастерство подобно напитку, что народ с покон веков готовит сам по собственным и неизменным рецептам, иногда перенимая из-за предела только форму посуды. Сколь ни идеальным было мастерство, пришедшее когда-то из соседнего Китая, японцы заимствовали его только как сосуд. Так и нынешние веяния с Запада, впредь до самых модернистских, помогают для японцев только посудой, в которую они так же, как и прежде наливают напиток того же терпкого, вяжущего вкуса.
Понятия «ваби», «саби» либо «сибуй» коренятся в умении наблюдать на вещи как на существа одушевленные. В случае если мастер наблюдает на материал не как властелин на раба, а как мужчина на даму, от которой он желал бы иметь ребенка, похожего на себя, – в этом отзвук старой религии синто.
Возможно заявить, что познание красоты заложено в японцах от природы – от природы в самом буквальном смысле этого слова. И тут уже возможно сказать не только о влиянии синто, но и о том глубоком следе, что оставил в японском мастерстве буддизм.
Тайна искусства пребывает в том, дабы вслушиваться в несказанное, наслаждаться невидимым.
В данной мысли коренится четвертый критерий японского представления о красоте. Он именуется «югэн» и воплощает собой мастерство намека либо подтекста, прелесть недоговоренности.
Заложенная в природе Японских островов постоянная угроза непредвиденных стихийных бедствий организовала у народа душу, весьма чуткую к трансформациям внешней среды. Буддизм добавил ко мне собственную любимую тему о непостоянстве мира. Обе эти предпосылки сообща привели японское мастерство к воспеванию изменчивости, бренности.
Радоваться либо печалиться по поводу изменений, каковые несет с собой время, свойственно всем народам. Но заметить в недолговечности источник красоты сумели, пожалуй, только японцы. Не просто так своим национальным цветком они избрали как раз сакуру.
Весна не приносит с собой на Японские острова того борения стихий, в то время, когда реки взламывают талые воды и ледяные оковы превращают равнины в безбрежные моря. Долгожданная пора пробуждения природы начинается тут неожиданной и буйной вспышкой цветения вишни. Ее розовые соцветия тревожат и восхищают японцев не только своим множеством, но и собственной недолговечностью. Лепестки сакуры не знают увядания. Радостно кружась, они летят к почва от легчайшего дуновения ветра. Они предпочитают опасть еще совсем свежими, чем хоть какое количество-нибудь поступиться собственной красотой.
Поэтизация изменчивости, недолговечности связана со взором буддийской секты дзэн, покинувшей глубочайший след в японской культуре. Суть учения Будды, проповедует дзэн, так глубок, что его нельзя выразить словами. Его возможно постигнуть не разумом, а интуицией; не через изучение священных текстов, а через некое неожиданное озарение. Причем к таким моментам значительно чаще ведет созерцание природы в ее нескончаемом трансформации, умение постоянно находить согласие с окружающей средой, видеть величие мелочей судьбы.
С вечной изменчивостью мира, учит секта дзэн, несовместима мысль завершенности, а потому избегать ее надлежит и в мастерстве. В ходе совершенствования не может быть вершины, точки спокойствия. Запрещено достигнуть полного совершенства в противном случае, как на мгновение, которое тут же тонет в потоке изменений.
Совершенствование красивее, чем совершенство; завершение полнее олицетворяет жизнь, чем завершенность. Исходя из этого больше всего способно поведать о красоте то произведение, в котором не все договорено до конца.
Чаще намекать, чем декларировать, – вот принцип, что делает японское мастерство мастерством подтекста. Живописец умышленно оставляет в собственном произведении некое свободное пространство, предоставляя каждому человеку по-своему заполнять его собственным воображением.
У японских художников имеется крылатое выражение: «Безлюдные места на свитке выполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». У актеров с покон веков существует заповедь: «В случае если желаешь выразить собственные эмоции всецело, раскрой себя на восемь десятых».
Японское мастерство взяло на себя задачу быть красноречивым на языке недомолвок. И подобно тому как японец принимает иероглиф не просто как пара штрихов кистью, а как некую идею, он может видеть на картине неизмеримо больше того, что на ней нарисовано. Ливень в бамбуковой роще, ива у водопада – каждая тема, дополненная фантазией зрителя, делается для него окном в вечную изменчивость и бесконечное разнообразие мира.
Югэн, либо прелесть недосказанности, – это та красота, которая робко лежит в глубине вещей, не стремясь на поверхность. Ее может вовсе не подметить человек, лишенный вкуса либо душевного спокойствия.
Полагая завершенность несовместимой с вечным перемещением судьбы, японское мастерство на том же основании отрицает и симметрию. Мы так привыкли дробить пространство на равные части, что, ставя на полку вазу, совсем инстинктивно помещаем ее посредине. Японец столь же машинально переместит ее в сторону, потому что видит красоту в асимметричном размещении декоративных элементов, в нарушенном равновесии, которое олицетворяет для него мир живой и подвижный.
Симметрия сознательно избегается кроме этого вследствие того что она воплощает собой повторение. Асимметричное применение пространства исключает парность. А какое-либо дублирование декоративных элементов японская эстетика вычисляет грехом.
Посуда на японском столе не имеет ничего общего с тем, что мы именуем сервизом. Приезжие изумляются: что за разнобой! А японцу думается безвкусицей видеть одну и ту же роспись и на тарелках, и на блюдах, и на супнице, и на чашках, и на кофейнике.
Итак, наслаждаться мастерством значит для японцев вслушиваться в несказанное, наслаждаться невидимым. Таков жанр сумие – как будто бы проступающие через туман картины, сделанные тёмной тушью на мокрой бумаге, живопись недомолвок и намёков.
Таковы хайку – стихотворения из единственной фразы, из одного поэтического образа. Эта предельно сжатая форма способна нести в себе воистину глубокий подтекст. Отождествляя себя с одним из четырех времен года, поэт пытается не только прославить свежесть летнего утра в капле росы, но и положить в эту каплю что-то от самого себя, давая фантазии читателя толчок, дабы почувствовать и пережить это настроение по-своему.
Таков театр Ноо, где все пьесы играются на фоне одной и той же декорации в виде одинокой сосны и где каждое перемещение актера строго предписано и стилизовано.
Во всем этом проявляется сознательная недосказанность, отражающая не бедность ума либо недочёт воображения, а творческий прием, что уводит человека значительно дальше конкретного образа.
Наивысшим проявлением понятия «югэн» можно считать поэму из песка и камня, именуемую философским садом. Мастер чайной церемонии Соами создал его в монастыре Реанзи в Киото за четыре столетия перед тем, как современные живописцы открыли язык абстрактного мастерства иными дорогами.
Экскурсанты с американских военных баз прозвали данный сад теннисный кортом. Люди, привыкшие принимать красоту не в противном случае как в цифровом выражении, видят тут только прямоугольную площадку, посыпанную белым гравием, среди которого в беспорядке разбросано полтора десятка камней.
Но это вправду поэзия. Глядя на сад, осознаёшь, из-за чего многие ультрамодернистские искания Запада представляются японцам прошлым днем. Не нужно разжевывать, как в некоторых туристских путеводителях, версии о том, что камни, торчащие из песчаных волн, олицетворяют тигрицу, которая со своим выводком переплывает реку; либо что тут изображены горные вершины над морем туч. Дабы почувствовать настоящий суть для того чтобы творения, его асимметричную гармонию, которая высказывает общую сущность вещей, вечность мира в его нескончаемой изменчивости, слова не необходимы.
4 сеанс с узким миром запись со 2 камеры. 25.03.18
