Брэдбери Рэй
В гостиной говорящие часы упорно пели: тик-так, семь часов, семь утра, подниматься пора! — как будто бы опасаясь, что их никто не послушает. Объятый утренней тишиной дом был безлюден. Часы тикали и твердили, твердили собственный в вакуум: девять мин. восьмого, к завтраку все готово, девять мин. восьмого!
На кухне печь сипло набралась воздуха и исторгла из собственного жаркого чрева восемь безупречно поджаренных тостов, четыре глазуньи, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока.
— Сейчас в городе Эллендейле, штат Калифорния, четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, — сказал второй голос, с потолка кухни. Он повторил число трижды, дабы получше запомнили. — Сейчас сутки рождения мистера Фезерстоуна Годовщина свадьбы Тилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет.
Где то в стенках щелкали реле, перед электрическими глазами скользили ленты памятки.
Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, быстро, быстро, восемь одна! Но не рукоплескали двери, и не слышалось мягкой поступи резиновых каблуков по коврам.
На улице шел ливень. Метеокоробка на наружной двери негромко пела: Дождик, дождик весь день, плащ, галоши ты надень… Ливень гулко барабанил по крыше безлюдного дома.
Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стояла готовая к выезду машина… 60 секунд, вторая — дверь опустилась на место.
В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты стали каменными. Алюминиевая лопаточка скинула их в раковину, оттуда струя тёплой воды увлекла их в железную горловину, которая все растворяла и отправляла через канализацию в далекое море. Нечистые тарелки нырнули в тёплую мойку и вынырнули из нее, блеща сухим блеском.
Девять пятнадцать, — пропели часы, — пора уборкой заняться.
Из нор в стенке высыпали маленькие роботы-мыши. Во всех помещениях кишели мелкие суетливые уборщики из резины и металла Они стукались о кресла, крутили собственными щетинистыми роликами, ерошили ковровый ворс, негромко высасывая скрытые пылинки. После этого провалились сквозь землю, как будто бы неизвестные инопланетяне, юркнули в собственные убежища Их розовые электрические глазки потухли. Дом был чист.
Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял одиноко среди пепла и развалин. Во всем городе он один сохранился. Ночами уничтоженный город излучал радиоактивное сияние, видное на большое количество миль около.
Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив нежный утренний воздушное пространство волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стенке, на которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стенки была тёмной, не считая пяти маленьких клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. А вот, совершенно верно на фотографии, дама нагнулась за цветком. Дальше еще силуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение… Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, наоборот мальчишки — девочка, ее руки подняты, ловят мяч, что так и не опустился
Лишь пять пятен краски — мужчина, дама, дети, мяч. Все другое узкий слой древесного угля.
Негромкий ливень из распылителя наполнил сад падающими искрами света…
Как надежно оберегал дом собственный покой впредь до этого дня! Как бдительно он задавал вопросы: Кто в том месте? Пароль? И, не приобретая нужного ответа от одиноких лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал шторы с одержимостью ветхой девы. Самосохранение, граничащее с психозом, — в случае если у механизмов возможно паранойя.
Данный дом вздрагивал от каждого звука. Стоило воробью задеть окно крылом, как в тот же час звучно щелкала штора и перепуганная птица летела прочь. Никто кроме того воробей — не смел прикасаться к дому!
Дом был алтарем с десятью тысячами прислужников и священнослужителей, громадных и мелких, они помогали и прислуживали, и хором пели славу. Но всевышние провалились сквозь землю, и ритуал длился без смысла и без толку.
Двенадцать.
У парадного крыльца заскулил продрогнувший пес.
Дверь сходу определила собачий голос и отворилась. Пес, некогда громадный, сытый, а сейчас кожа да кости, целый в парше, вбежал в дом, печатая нечистые следы. За ним нервничали сердитые мыши — сердитые, что их потревожили, что нужно опять убирать!
Так как стоило мельчайшей пылинке пробраться вовнутрь через щель под дверью, как стенные панели мигом приподнимались, и оттуда выскакивали железные уборщики. Дерзновенный клочок бумаги, пылинка либо волосок исчезали в стенках, пойманные маленькими металлическими челюстями. Оттуда по трубам мусор спускался в подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, что злобным Ваалом притаился в чёрном углу.
Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью, пока не осознал как это уже давно осознал дом, — что никого нет, имеется лишь мертвая тишина.
Он принюхался и поскреб кухонную дверь, позже лег около нее, нюхая . В том месте, за дверью, плита пекла блины, от которых по всему дому шел заманчивый запах и сытный дух кленовой патоки.
Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя. Пес быстро встал, заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и сдох. Практически час пролежал он в гостиной.
Два часа, — пропел голос.
Учуяв наконец чуть приметный запах разложения, из нор с жужжанием выпорхнули полчища мышей, легко и быстро, как будто бы сухие листья, гонимые электрическим веером.
Два пятнадцать.
Пес провалился сквозь землю.
Мусорная печь в подвале неожиданно засветилась пламенем, и через дымоход вихрем промчался сноп искр.
Два тридцать пять.
Из стенку внутреннего дворика выскочили карточные столы. Игральные карты, мелькая очками, разлетелись по местам. На дубовом прилавке показались сэндвичи и коктейли с яйцом. Заиграла музыка.
Но столы хранили молчание, и никто не брал карт.
В четыре часа столы сложились, как будто бы огромные бабочки, и снова ушли в стенки.
Добрая половина пятого.
Стенки детской помещения засветились.
На них появились животные: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, лиловые пантеры прыгали в хрустальной толще. Стенки были стеклянные, чувствительные к игре и краскам воображения. Скрытые киноленты заскользили по зубцам с бобины на бобину, и стенки ожили. Пол детской колыхался, напоминая тревожимое ветром поле, и по нему бегали железные сверчки и алюминиевые тараканы, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе звериных следов, порхали бабочки из узкой розовой ткани! Слышался звук, как от огромного, копошащегося в тёмной пустоте кузнечных мехов роя пчел: ленивое урчание сытого льва. Слышался цокот копыт окапи и шум освежающего лесного дождя, шуршащего по хрупким стеблям жухлой травы. Вот стенки растаяли, растворились в необозримых просторах опаленных солнцем бездонного жаркого и лугов неба. Животные рассеялись по водоёмам и колючим зарослям.
Время детской передачи.
Пять часов. Ванна наполнилась прозрачной тёплой водой.
Шесть, семь, восемь часов. Блюда с обедом проделали необычные фокусы, позже что-то щелкнуло в кабинете, и на железном штативе около камина, в котором разгорелось комфортное пламя, внезапно появилась курящаяся сигара с шапочкой мягкого серого пепла.
Девять часов. Невидимые провода согрели простыни — тут было холодно по ночам.
Девять ноль пять. В кабинете с потолка донесся голос:
— Госпожа Маклеллан, какое стих желали бы вы услышать сейчас?
Дом молчал.
Наконец голос сообщил:
— Потому, что вы не выразили никакого жажды, я выберу что-нибудь наудачу.
Зазвучал негромкий музыкальное сопровождение.
— Сара Тисдейл. Ваше любимое, если не ошибаюсь…
Будет нежный ливень
