Бродский прилетел из Лондона в Детройт 9 июля 1972 года[380]. Сначала его американской жизни был задан повышенный темп. Уже 21 июля он полетел в Западный Массачусетс к собственному американскому переводчику Джорджу Клайну, дабы поработать с ним над книгой избранных стихов[381]. Трудился он, по большей части сидя на дереве: ему страшно понравился домик на ветвях ветхого дуба – американцы довольно часто строят такие детям для игры[382]. Благодаря газетам и в особенности телевидению, оповестившим страну о приезде русского поэта-изгнанника, на Бродского сыпались бесчисленные приглашения. Клайн говорит, что с лета 1972-го до весны 1973 года он выступал вместе с Бродским в качестве его переводчика в колледжах и университетах Америки около тридцати раз. Бродского особенно трогало то, что ему писали, предлагая гостеприимство, и простые американцы. Но у него уже было где поселиться, кроме дуба в Массачусетсе.
С позиций иммиграционной работы США, Иосиф Бродский был одним из нескольких десятков тысяч бывших советских граждан иудейского либо номинально иудейского происхождения, подавшихся в Америку в семидесятые годы. Подобно некоторым выдающимся ученым либо известным инакомыслящим в этом потоке он не имел оснований особенно тревожиться о собственном будущем в новой стране – его имя было известно в отвлечённых, журналистских и правительственных кругах. Стараниями Карла Проффера ему было предложено место в Мичиганском университете с годовым окладом в двенадцать тысяч американских долларов, что в те времена было приличной суммой. К тому же он был одинок и свободен от забот о семье.
Трудоустройство, доходы составляют, но, только часть иммигрантских забот. Всем новым американцам приходилось пережить то, что социологи именуют «культурным шоком», приспособиться в обществе, устроенном совсем на вторых правилах, нежели то, в котором они выросли. Фундаментальные понятия американской цивилизации головокружительно отличались от русских. «неудача» и «Успех», «бедность» и «богатство», «правительство» и «народ» а также конкретные понятия – «дом», «город», «автомобиль», «обед», «пойти к себе домой» – означали в Америке не совсем то либо совсем не то, что в Российской Федерации. Личная свобода, полная ответственность за собственное существование да и материальный комфорт стали нелегкими опробованиями для тех, кто к ним не привык. Бродский был более подготовленным, чем многие, к начальному неуюту чужого мира. У него за плечами был уже богатый опыт изгойства в родной стране. Быть школьником в заводском цеху, здоровым в безумном доме, интеллигентом на совхозном поле либо чужаком в незнакомой стране – отличие мала. Думается, он по большому счету опасался социального уюта как пути к душевной энтропии уже тогда, в то время, когда не желал вписываться в либеральный фрондирующий литературный круг, где со значением, как гимн, пели песню Булата Окуджавы: «Возьмемся за руки, приятели, чтобы не пропасть поодиночке!» Он кроме того из собственного дома с собственного дня рождения удирал, в то время, когда застолье становилось через чур задушевным.
Да и страна, куда он переехал, не была для него таковой уж незнакомой. Бродский был из того меньшинства эмигрировавшей в Америку интеллигенции, кто прошел продолжительную школу заочного знакомства с американской культурой. Голливуд, джаз, американская литература несли исподволь много культурной информации о заокеанской стране. Бродский не шутил, в то время, когда начинал историю свободомыслия в советской республики с фильмов о Тарзане[383]. Оглашающий криками джунгли Тарзан Джонни Вейсмюллера и фехтующий флибустьер Эррола Флинна вправду имели возможность преподать впечатлительному ребенку первые уроки личной свободы как полной ценности, а шерифы и ковбои вестернов – пример персональной ответственности за себя да и то, что Бродский именовал «мгновенной справедливостью». В то время, когда Иосиф подрос и увлекся, как многие в его поколении, джазом, он выявил в базе этого искусства тот же по существу принцип личной независимости, одинокой свободы. В великом романе Мелвилла, в стихах Эдвина Арлингтона Робинсона, Роберта Фроста, Эдгара Ли Мастерса раскрывались иные, тревожные нюансы индивидуализма. Но этика одинокого противостояния ужасу и хаосу мира, «мужество быть» были привлекательнее безнравственного марксистского детерминизма («свобода имеется познанная необходимость») либо циничного релятивизма, сформулированного персонажем одного из эзоповских стихотворений Евтушенко: «Настоящей свободы – ее ни у нас, ни у вас…»[384]Выше мы цитировали известную строфу из «Щита Ахилла» Одена о мелком людской звереныше, что совершает зло, по причине того, что ни при каких обстоятельствах не слышал «of any world where promises were kept» («ни о каком таком мире, где сдерживаются обещания»). Фактически говоря, Оден откликается тут на еще более хрестоматийное (самое хрестоматийное!) американское стих двадцатого века «Остановившись в лесу снежным вечером» Роберта Фроста, которое кончается:
В. Высоцкий в Америке. И. Бродский о нем. Vladimir Vysotsky in America. I. Brodsky about it.
