Был Иван, но, не в отдельной помещении. Это было лишь место у окна, отгороженное ширмами, но сидевших за ширмами все-таки не могли видеть посторонние. Помещение эта была входная, первая, с буфетом у боковой стенки. По ней поминутно шмыгали половые. Из визитёров был один только старичок, отставной армейский, и выпивал в уголку чай. Но в остальных помещениях трактира происходила вся обычная трактирная возня, слышались призывные крики, откупоривание пивных бутылок, стук бильярдных шаров, гудел орган. Алеша знал, что Иван в данный трактир редко ходил и до трактиров по большому счету не охотник; значит, как раз потому лишь и оказался тут, поразмыслил он, дабы сойтись по условию с братом Дмитрием. И, но, брата Дмитрия не было.
– Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же так как ты одним живешь, – крикнул Иван, по-видимому плохо довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и выпивал чай.
– Ухи давай, давай позже и чаю, я проголодался, – радостно проговорил Алеша.
– А варенья вишневого? Тут имеется. не забываешь, как ты мелкий у Поленова вишневое варенье обожал?
– А ты это не забываешь? Давай и варенья, я и сейчас обожаю.
Иван позвонил полового и приказал уху, чай и варенья.
– Я все не забываю, Алеша, я не забываю тебя до одиннадцати лет, мне был тогда пятнадцатый год. Пятнадцать и одиннадцать, это такая отличие, что братья в эти годы ни при каких обстоятельствах не бывают товарищами. Не знаю, обожал ли я тебя кроме того. В то время, когда я уехал в Москву, то в первые годы я кроме того и не вспоминал об тебе вовсе. Позже, в то время, когда ты сам попал в Москву, мы раз лишь, думается, и встретились где-то. А вот тут я уже четвертый месяц живу, и до сих пор мы с тобой не сообщили слова. на следующий день я уезжаю и думал на данный момент, тут сидя: как бы мне его заметить, дабы проститься, а ты и идешь мимо.
– А ты весьма хотел меня увидать?
– Весьма, я желаю с тобой познакомиться раз окончательно и тебя с собой познакомить. Да с тем и проститься. По-моему, всего лучше знакомиться пред разлукой. Я видел, как ты на меня наблюдал все эти три месяца, в глазах твоих было какое-то постоянное ожидание, а вот этого-то я и не терплю, оттого и не подошел к тебе. Но в конце я тебя обучился уважать: твердо, мол, стоит человечек. Увидь, я хоть и смеюсь сейчас, но говорю без шуток. Так как ты твердо стоишь, да? Я таких жёстких обожаю, на чем бы в том месте они ни находились, и будь они такие мелкие мальчуганы, как ты. Ожидающий взор твой стал мне вовсе под конец не неприятен; наоборот, полюбил я наконец твой ожидающий взор… Ты, думается, почему-то обожаешь меня, Алеша?
– Обожаю, Иван. Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван – могила. Я говорю про тебя: Иван – тайная. Ты и сейчас для меня тайная, но что-то я уже осмыслил в тебе, и всего лишь с сегодняшнего утра!
– Что ж это такое? – захохотал Иван.
– А не рассердишься? – захохотал и Алеша.
– Ну?
– В противном случае, что ты такой же совершенно верно юный человек, как и все остальные двадцатитрехлетние юные люди, такой же юный, молоденький, свежий и славный мальчик, ну желторотый, наконец, мальчик! Что, не весьма тебя обидел?
– Наоборот, поразил совпадением! – радостно и с жаром вскричал Иван. – Веришь ли, что я, по окончании давешнего отечественного свидания у ней, лишь об этом про себя и думал, об данной двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты внезапно сейчас совершенно верно предугадал и с этого самого начинаешь. Я на данный момент тут сидел и знаешь что сказал себе: не верь я в судьбу, разуверься я в дорогой даме, разуверься в порядке вещей, убедись кроме того, что всё, наоборот, хаотичный, проклятый и, возможно, бесовский хаос, порази меня хоть все кошмары людской разочарования – а я все-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его целый не осилю! Но, к тридцати годам, предположительно, кину кубок, хоть и не допью всего и отойду… не знаю куда. Но до тридцати моих лет, знаю это твердо, все победит моя юность – всякое разочарование, всякое отвращение к судьбе. Я задавал вопросы себя неоднократно: имеется ли в мире такое отчаяние, дабы победило во мне эту исступленную и неприличную, возможно, жажду судьбе, и сделал вывод, что, думается, нет для того чтобы, другими словами опять-таки до тридцати этих лет, а в том месте уж сам не захочу, мне так думается. Эту жажду судьбе иные чахоточные сопляки-моралисты именуют довольно часто подлою, в особенности поэты. Черта-то она частично карамазовская, это действительно, жажда-то эта жизни, вопреки всему, в тебе она также обязательно сидит, но из-за чего ж она подлая? Центростремительной силы еще страшно большое количество на отечественной планете, Алеша. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логике. Пускай я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог другой человек, которого другой раз, поверишь ли, не знаешь за что и обожаешь, дорог другой подвиг человеческий, в который в далеком прошлом уже, возможно, прекратил и верить, а все-таки по ветхой памяти чтишь его сердцем. Вот тебе уху принесли, кушай на здоровье. Уха славная, прекрасно готовят. Я желаю в Европу съездить, Алеша, из этого и отправлюсь; и так как я знаю, что отправлюсь только на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие в том месте лежат покойники, любой камень над ними гласит о таковой горячей прошлой жизни, о таковой страстной вере в собственный подвиг, в собственную истину, в собственную борьбу и в собственную науку, что я, знаю заблаговременно, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, – одновременно с этим уверенный всем сердцем моим, что все это в далеком прошлом уже кладбище, и никак не более. И не от отчаяния буду плакать, а только легко вследствие того что буду радостен пролитыми слезами моими. Собственным умилением упьюсь. Клейкие весенние листочки, голубое небо обожаю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом обожаешь, первые собственные юные силы обожаешь… Осознаёшь ты что-нибудь в моей ахинее, Алешка, аль нет? – захохотал внезапно Иван.
– Через чур осознаю, Иван: чревом и нутром хочется обожать – замечательно ты это сообщил, и рад я плохо за то, что тебе так жить хочется, – вскрикнул Алеша. – Я пологаю, что все должны в первую очередь на свете жизнь полюбить.
– Жизнь полюбить больше, чем суть ее?
– Обязательно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, обязательно дабы прежде логики, и тогда лишь я и суть осознаю. Вот что мне в далеком прошлом уже мерещится. Добрая половина твоего дела сделана, Иван, и куплена: ты жить обожаешь. Сейчас нужно попытаться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
– Уж ты и выручаешь, да я и не погибал, возможно! А в чем она, вторая твоя добрая половина?
– В том, что нужно воскресить твоих мертвецов, каковые, возможно, ни при каких обстоятельствах и не умирали. Ну давай чаю. Я рад, что мы говорим, Иван.
– Ты, я вижу, в каком-то воодушевлении. Плохо я обожаю такие professions de foi[17]вот от таких… послушников. Жёсткий ты человек, Алексей. Действительно, что ты из монастыря желаешь выйти?
– Правда. Мой старец меня в мир отправляет.
– Увидимся еще, значит, в миру-то, встретимся до тридцати-то лет, в то время, когда я от кубка-то начну отрываться. Папа вот не желает отрываться от собственного кубка до семидесяти лет, до восьмидесяти кроме того грезит, сам сказал, у него это через чур без шуток, хоть он и шут. Стал на сладострастии собственном и также словно бы на камне… не смотря на то, что по окончании тридцати-то лет, действительно, и не на чем, пожалуй, стать, не считая как на этом… Но до семидесяти подло, лучше до тридцати: возможно сохранить «оттенок благородства», себя надувая. Не видал сейчас Дмитрия?
– Нет, не видал, но я Смердякова видел. – И Алеша поведал брату наскоро и детально о собственной встрече с Смердяковым.
Иван стал внезапно весьма озабоченно слушать, кое-что кроме того переспросил.
– Лишь он просил меня брату Дмитрию не сказывать о том, что он о нем сказал, – прибавил Алеша.
Иван нахмурился и задумался.
– Ты это из-за Смердякова нахмурился? – задал вопрос Алеша.
– Да, из-за него. К линии его, Дмитрия я вправду желал было видеть, но сейчас не нужно… – нехотя проговорил Иван.
– А ты в действительности так не так долго осталось ждать уезжаешь, брат?
– Да.
– Что же отец и Дмитрий? Чем это у них кончится? – тревожно промолвил Алеша.
– А ты все собственную канитель! Да я-то тут что? Сторож я, что ли, моему брату Дмитрию? – раздражительно отрезал было Иван, но внезапно как-то горько улыбнулся. – Каинов ответ Всевышнему об убитом брате, а? Возможно, ты это думаешь в эту 60 секунд? Но, линия забери, не могу же я в действительности оставаться тут у них сторожем? Дела кончил и еду. Уж не думаешь ли ты, что я ревную к Дмитрию, что я отбивал у него все эти три месяца его красавицу Катерину Ивановну. Э, линия, у меня собственные дела были. Дела кончил и еду. Дела недавно кончил, ты был свидетелем.
– Это недавно у Катерины Ивановны?
– Да, у ней, и разом развязался. И что же такое? Какое мне дело до Дмитрия? Дмитрий тут ни при чем. У меня были лишь личные дела с Катериною Ивановною. Сам ты знаешь, наоборот, что Дмитрий вел себя так, как словно бы был в заговоре со мной. Я так как не просил его нисколько, а он сам мне празднично ее передал и благословил. Это все хохоту подобно. Нет, Алеша, нет, если бы ты знал, как я себя сейчас легко ощущаю! Я вот тут сидел и обедал и, веришь ли, желал было задать вопрос шампанского, чтобы отпраздновать первый мой час свободы. Тьфу, полгода практически – и внезапно разом, все разом снял. Ну подозревал ли я кроме того день назад, что это, в случае если захотеть, то ничего не следует кончить!
– Ты про любовь собственную говоришь, Иван?
– Любовь, в случае если желаешь, да, я влюбился в девушку, в институтку. Мучился с ней, и она меня мучила. Сидел над ней… и внезапно все слетело. Недавно я сказал вдохновенно, а вышел и расхохотался – веришь этому. Нет, я практически говорю.
– Ты и сейчас так это радостно говоришь, – увидел Алеша, всматриваясь в его в действительности повеселевшее внезапно лицо.
– Да почем же я знал, что я ее вовсе не обожаю! Хе-хе! Вот и оказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне кроме того недавно нравилась, в то время, когда я обращение просматривал. И знаешь ли, и сейчас нравится плохо, а в это же время как легко от нее уехать. Ты думаешь, я фанфароню?
– Нет. Лишь это, может, не любовь была.
– Алешка, – захохотал Иван, – не пускайся в рассуждения о любви! Тебе неприлично. Недавно-то, недавно-то ты выскочил, ай! Я еще и забыл поцеловать тебя за это… А мучила-то она меня как! Воистину у надрыва сидел. Ох, она знала, что я ее обожаю! Обожала меня, а не Дмитрия, – радостно настаивал Иван. – Дмитрий лишь надрыв. Все, что я недавно ей сказал, подлинная правда. Но лишь в том дело, самое основное, что ей необходимо, возможно, лет пятнадцать аль двадцать, дабы додуматься, что Дмитрия она вовсе не обожает, а обожает лишь меня, которого мучает. Да, пожалуй, и не додумается она ни при каких обстоятельствах, несмотря кроме того на сегодняшний урок. Ну и лучше: поднялся да и ушел навеки. Кстати, что она сейчас? Что в том месте было, в то время, когда я ушел?
Алеша поведал ему об истерике и о том, что она, думается, сейчас в беспамятстве и в бреду.
– А не лжёт Хохлакова?
– Думается, нет.
– Нужно совладать. От истерики, но, ни при каких обстоятельствах и никто не умирал. Да и пускай истерика, Всевышний даме отправил истерику любя. Не отправлюсь я в том направлении вовсе. К чему лезть снова.
– Ты, но же, недавно ей заявил, что она ни при каких обстоятельствах тебя не обожала.
– Это я специально. Алешка, прикажу-ка я шампанского, выпьем за мою свободу. Нет, если бы ты знал, как я рад!
– Нет, брат, не будем лучше выпивать, – сообщил внезапно Алеша, – к тому же мне как-то безрадостно.
– Да, тебе в далеком прошлом безрадостно, я это в далеком прошлом вижу.
– Так ты обязательно на следующий день утром отправишься?
– Утром? Я не сказал, что утром… А но, может, и утром. Веришь ли, я так как тут обедал сейчас, единственно дабы не обедать со стариком, до того он мне стал неприятен. Я от него от одного в далеком прошлом бы уехал. А ты что так волнуешься, что я уезжаю. У нас с тобой еще всевышний знает какое количество времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
– Если ты на следующий день уезжаешь, какая же вечность?
– Да нас-то с тобой чем это относится? – захохотал Иван, – так как собственный-то мы успеем все-таки переговорить, собственный-то, для чего мы пришли ко мне? Чего ты смотришь с удивлением? Отвечай: мы для чего тут сошлись? Дабы сказать о любви к Катерине Ивановне, о Дмитрии и старике? О загранице? О роковом положении России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?
– Нет, не для этого.
– Сам осознаёшь, значит, для чего. Вторым одно, а нам, желторотым, второе, нам в первую очередь нужно предвечные вопросы дать добро, вот отечественная забота. Вся юная Российская Федерация лишь только о вековечных вопросах сейчас и толкует. Как раз сейчас, как старики все полезли внезапно практическими вопросами заниматься. Ты почему все три месяца смотрел на меня в ожидании? Дабы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» – вот так как к чему сводились ваши трехмесячные взоры, Алексей Федорович, поскольку так?
– Пожалуй что и без того, – улыбнулся Алеша. – Ты так как не смеешься сейчас нужно мною, брат?
– Я-то смеюсь? Не захочу я огорчить моего братишку, что три месяца смотрел на меня в таком ожидании. Алеша, посмотри прямо: я так как и сам точь-в-точь такой же мелкий мальчик, как и ты, разве лишь вот не послушник. Так как русские мальчики как до сих пор орудуют? Иные другими словами? Вот, к примеру, местный вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет снова не будут знать друг друга, ну и что же, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не в противном случае: имеется ли Всевышний, имеется ли бессмертие? А каковые в Всевышнего не верят, ну те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так так как это один же линия выйдет, все те же вопросы, лишь с другого конца. И множество, множество самых уникальных русских мальчиков лишь и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наши дни. Разве не так?
– Да, настоящим русским вопросы о том: имеется ли Всевышний и имеется ли бессмертие, либо, как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, – само собой разумеется, первые вопросы и в первую очередь, да так и нужно, – проговорил Алеша, все с тою же негромкой и испытующею ухмылкой всматриваясь в брата.
– Вот что, Алеша, быть русским человеком время от времени вовсе не умно, но все-таки глупее того, чем сейчас занимаются русские мальчики, и представить запрещено себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, плохо обожаю.
– Как ты это славно подвел, – захохотал внезапно Алеша.
– Ну скажи же, с чего затевать, приказывай сам, – с Всевышнего? Существует ли Всевышний, что ли?
– С чего желаешь, с того и начинай, хоть с «другого финиша». Так как ты день назад у отца провозгласил, что нет Всевышнего, – пытливо поглядел на брата Алеша.
– Я день назад за обедом у старика тебя этим специально дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но сейчас я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это весьма без шуток. Я с тобой желаю сойтись, Алеша, по причине того, что у меня нет друзей, попытаться желаю. Ну, представь же себе, возможно, и я принимаю Всевышнего, – захохотал Иван, – для тебя это нежданно, а?
– Да, само собой разумеется, если ты лишь и сейчас не шутишь.
– «Шутишь». Это день назад у старца заявили, что я шучу. Видишь, голубчик, был один ветхий безбожник в восемнадцатом столетии, что изрек, что если бы не было Всевышнего, то следовало бы его придумать, s’il n’existait pas Dieu il faudrait l’inventer. И вправду, человек придумал Всевышнего. И не то необычно, не то было бы дивно, что Всевышний в действительности существует, но то дивно, что такая идея – идея о необходимости Всевышнего – имела возможность залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она мила, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я в далеком прошлом уже положил не думать о том: человек ли создал Всевышнего либо Всевышний человека? Не стану я, очевидно, выбирать на данный счет все современные теоремы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских догадок; по причине того, что что в том месте догадка, то у русского мальчика в тот же час же теорема, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних докторов наук, по причине того, что и доктора наук русские часто у нас сейчас те же русские мальчики. А потому обхожу все догадки. Так как у нас с тобой какая сейчас задача? Задача в том, чтобы я как возможно скорее имел возможность растолковать тебе мою сущность, другими словами что я за человек, во что верю и на что надеюсь, ведь так, так? А потому и объявляю, что принимаю Всевышнего прямо и просто. Но вот, но, что нужно отметить: в случае если Всевышний имеется и если он вправду создал почву, то, как нам совсем известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием только о трех измерениях пространства. В это же время пребывали и находятся кроме того и сейчас философы и геометры, а также из превосходнейших, каковые сомневаются в том, дабы вся вселенная либо, еще шире – все бытие было создано только по эвклидовой геометрии, осмеливаются кроме того грезить, что две параллельные линии, каковые, по Эвклиду, ни за что не смогут сойтись на земле, возможно, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так, что в случае если я кроме того этого не могу осознать, то где ж мне про Всевышнего осознать. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких свойств разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира этого. Да и тебе рекомендую об этом ни при каких обстоятельствах не думать, приятель Алеша, а пуще всего по поводу Всевышнего: имеется ли он либо нет? Всё это вопросы совсем несвойственные уму, созданному с понятием только о трех измерениях. Итак, принимаю Всевышнего, и не только с охотой, но, кроме того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совсем уж малоизвестные, верю в порядок, в смысл жизни, верю в вечную гармонию, в которой мы словно бы бы все сольемся, верю в Слово, к которому пытается вселенная и которое само «бе к Всевышнему» и которое имеется само Всевышний, ну и другое и другое, и без того потом в бесконечность. Слов-то большое количество на данный счет наделано. Думается, уж я на хорошей дороге – а? Ну так представь же себе, что в окончательном результате я мира этого Божьего – не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Всевышнего не принимаю, осознай ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу дать согласие принять. Оговорюсь: я уверен, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что целый обидный комизм людских противоречий провалится сквозь землю, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление бессильного и мелкого, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, произойдёт и явится что-то до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, дабы не только было вероятно забыть обиду, но и оправдать все, что произошло с людьми, – пускай, пускай это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не желаю принять! Пускай кроме того параллельные линии сойдутся и я это сам замечу: замечу и сообщу, что сошлись, а все-таки не приму. Вот моя сущность, Алеша, вот мой тезис. Это уж я без шуток тебе высказал. Я специально начал данный отечественный с тобой разговор как глупее нельзя начать, но довел до моей исповеди, по причине того, что ее лишь тебе и нужно. Не о Всевышнем тебе необходимо было, а только необходимо было определить, чем живет твой любимый тобою брат. Я и сообщил.
Иван заключил собственную долгую тираду внезапно с каким-то особым и неожиданным эмоцией.
– А для чего ты начал так, как «глупее нельзя начать»? – задал вопрос Алеша, задумчиво смотря на него.
– Да, во-первых, хоть для русизма: русские беседы на эти темы все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость мала и нехитра, а ум виляет и скрывается. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же удачнее.
– Ты мне растолкуешь, для чего «мира не принимаешь»? – проговорил Алеша.
– Уж само собой разумеется, растолкую, не секрет, к тому и вел. Братишка ты мой, не тебя я желаю развратить и сдвинуть с твоего устоя, я, возможно, себя желал бы исцелить тобою, – улыбнулся внезапно Иван, совсем как мелкий кроткий мальчик. Ни при каких обстоятельствах еще Алеша не видал у него таковой ухмылки.
ПИКАПЕРЫ ЗНАКОМЯТСЯ С ДЕВУШКАМИ / Разрушение пикап мифов / 1 СЕРИЯ
