Развитие отечественного хозяйства шло методом страданий и чудес. Чудесным образом удалось Калине Ивановичу выпросить при каком?то расформировании ветхую корову, которая, по словам Калины Ивановича, была «яловая от природы»; чудесным образом достали в далеком от нас ультрахозяйственном учреждении не меньше ветхую вороную кобылу, брюхатую, припадочную и ленивую; чудесным образом показались в отечественных сараях возы, арбы а также фаэтон. Фаэтон был для парной запряжки, прекрасный по тогдашним отечественным вкусам и эргономичный, но никакое чудо не имело возможности оказать помощь нам организовать для этого фаэтона соответствующую несколько лошадей.
Отечественному старшему конюху, Антон Братченко, занявшему данный пост по окончании ухода Гуда в сапожную мастерскую, человеку весьма энергичному и самолюбивому, большое количество было нужно пережить неприятных мин., восседая на козлах превосходного экипажа, но в запряжке имея большого худощавого Рыжего и приземистую кривоногую Бандитку, как совсем незаслуженно назвал Антон вороную кобылу. Бандитка на каждом шагу спотыкалась, время от времени падала на землю, и в таких случаях отечественному богатому выезду приходилось заниматься восстановлением нарушенного благополучия среди города, под насмешливые реплики извозчиков и беспризорных. Антон довольно часто не выдерживал насмешек и вступал в ожесточённую битву с непрошенными зрителями, чем еще более скомпрометировал конюшенную часть колонии имени Неприятного.
Антон Братченко ко всякой борьбе был страшно охоч, умел переругиваться с любым соперником, и для этого дела у него был изрядный запас словечек, талантов и оскорбительных полутонов физиономических.
Антон не был беспризорным. Папа его служил в городе пекарем, была у него и мать, и он был единственным суном у этих почтенных своих родителей. Но с малых лет Антон возымел отвращение к пенатам, дома бывал лишь ночью и свел большое знакомство с беспризорными и преступниками в городе. Он отличился в нескольких храбрых и занятных приключениях, пара раз попадал в допр и наконец оказался в колонии. Ему было всего пятнадцать лет, был он оптимален собой, кучеряв, голубоглаз, строен. Антон был поразительно общителен и ни одной 60 секунд не имел возможности пробыть в одиночестве. Где?то он выучился грамоте и знал напролет всю приключенческую литературу, но обучаться ни за что не желал, и я принужден был силой усадить его за учебный стол. На первых порах он довольно часто уходил из колонии, но через два?три дня возвращался и наряду с этим не ощущал за собой никакой вины. Рвение к бродяжничеству он и сам старался побороть и меня просил:
— Вы со мною построже, пожайлуста, Антон Семенович, в противном случае я в обязательном порядке оборванцем буду.
В колонии он ни при каких обстоятельствах ничего не воровал, обожал отстаивать правду, но совсем не может был осознать логику дисциплины, которую он принимал только постольку, потому, что был согласен с тем либо иным положением в каждом отдельном случае. Никакой обязанности в порядках колонии он не признавал и не скрывал этого. Меня он мало опасался, но и мои выговоры ни при каких обстоятельствах не выслушивал до конца, прерывал меня страстной речью, обязательно обвиняя собственных бессчётных соперников в разных неправильных действиях, в подлизывании ко мне, в бесхозяйственности, угрожал кнутом отсутствующим неприятелям, рукоплескал дверью и, негодующий, уходил из моего кабинета. С воспитателями был невыносимо неотёсан, но в его грубости всегда было что?то красивое, так что отечественные воспитатале и не оскорблялись. В его тоне не было ничего хулиганского, кроме того легко неприязненного, так в нем постоянно преобладала человечески страстная нотка, — он ни при каких обстоятельствах не ссорился из?за эгоистических побуждений.
Поведение Антона в колонии не так долго осталось ждать начало определяться его влюбленностью в лошадей и в дело конюха. Тяжело было осознать происхождение данной страсти. По собственному формированию Антон стоял значительно выше многих колонистов, сказал верным муниципальным языком, лишь для фасона вставлял украинизмы. Он старался быть подтянутым в одежде, большое количество просматривал и обожал поболтать о книжке. И все это не мешало ему ночь и день толочься в конюшне, вычищать навоз, всегда запрягать и распрягать, чистить шлею либо уздечку, плести кнут, ездить в любую погоду в город либо во вторуб колонию — и постоянно жить впроголодь, по причине того, что он ни при каких обстоятельствах не поспевал ни на обед, ни на ужин, и в случае если ему забывали покинуть его порцию, он кроме того и не вспоминал о ней.
Собственную деятельность конюха он постоянно перемежал с непрекращающимися ссорами с Калиной Ивановичем, кузнецами, кладовщиками и в обязательном порядке с каждым претендентом на поездку. Приказ запрягать и куда?нибудь ехать он выполнял лишь по окончании долгой перебранки, наполненной обвинениями в бессердечном отношении к лошадям, воспоминаниями о том, в то время, когда Рыжему либо Крохе натерли шею, требованиями подковного железа и фуража. Время от времени из колонии не было возможности выехать легко вследствие того что не пребывало ни Антона, ни никаких следов и лошадей их нахождения. По окончании продолжительных поисков, в которых приняло участие полколонии, они появились либо в Трепке, либо на соседнем лугу.
Антона постоянно окружал штаб из двух?трех хлопцев, каковые были влюблены в Антона в такой же мере, в какой он был влюблен в лошадей. Братченко содержал их в весьма строгой дисциплине, и исходя из этого в конюшне постоянно царил примерный порядок: всегда было убрано, упряжь развешана в порядке, возы находились праваильными шеренгами, над головами лошадей висели мёртвые сороки, лошади вычищены, гривы заплетены и хвосты подвязаны.
В июне, поздно вечером, прибежали ко мне из спальни:
— Козырь заболел, совсем умирает…
— Как это — «умирает»?
— Умирает: тёплый и не дышит.
Екатерина Григорьевна подтвердила, что у Козыря сердечный припадок, нужно на данный момент же отыскать доктора. Я отправил за Антоном. Он пришел, заблаговременно настроенный против любого моего распоряжения.
— Антон, срочно запрягай, необходимо скорее в город…
Антон не разрешил мне кончить.
— И никуда я не отправлюсь, и лошадей никуда не дам! Весь день гоняли лошадей, — посмотрите, еще и доси не остыли… Не отправлюсь!
— За врачом, ты осознаёшь?
— Наплевать мне на ваших больных! Рыжий также болен, так к нему врачей не возят.
Я взбеленился:
— Срочно сдай конюшню Опришко! С тобой нереально трудиться!..
— Ну и сдам, что ж для того чтобы! Посмотрим, как вы с Опришко наездите. Вам кто ни наговорит, так вы верите: болен, умирает. А на лошадей никакого внимания, — пускай, значит, дохнут… Ну и пускай дохнут, а я лошадей все равно не дам.
— Ты слышал? Ты уже не старший конюх, сдай конюшню Опришко. Срочно!
— Ну и сдам… Пускай кто желает сдает, а я в колонии жить не желаю.
— Не желаешь — и не нужно, никто не держит!
Антон со слезами в глазах полез в глубочайший карман, вытащил связку ключей, положил на стол. В помещение вошел Опришко, правая рука Антона и с удивлением уставился на плачущего главу. Братченко с презрением взглянуть на него, желал что?то сообщить, но без звучно стёр рукавом шнобель и вышел.
Из колонии он ушел в тот же вечер, не зайдя кроме того в спальню. В то время, когда ехали в город за врачом, видели его шагающим по шоссе; он кроме того не попросился, дабы его подвезли, а на приглашение отмахнулся рукой.
Через два дня вечером ко мне в помещение ввалился плачущий, с окровавленным лицом Опришко. Опоздал я расспросить, в чем дело, прибежала вконец расстроенная Лидия Петровна, дежурная по колонии.
— Антон Семенович, идите в конюшню: в том месте Братченко, просто не осознаю, такое выделывает…
По пути конюшню мы встретили второго конюха, огромного Федоренко, плачущего на целый лес.
— Чего так?
— Да як же… хиба ж возможно так? Забрав нарытники и як размахнется прямо по морди…
— Кто? Братченко?
— Та Братченко ж…
В конюшне я застал Антона и еще одного из конюхов за тёплой работой. Он неприветливо со мной поздоровался, но, заметив за моей спиной Опришко, забыл обо мне и накинулся на него:
— Ты лучше ко мне и не заходи, все равно буду бить чересседельником! Ишь, охотник нашелся кататься! Посмотрите, что он с Рыжим наделал!
Антон схватил одной рукой фонарь, а второй потащил меня к Рыжему. У коня вправду была отчаянно стерта холка, но на ране уже лежала белая тряпочка, и Антон любовно ее поднял и опять положил на место.
— Ксероформом присыпал, — сообщил он без шуток.
— Все?таки какое же ты был в праве самовольно прийти в конюшню, устраивать тут расправы, драться?
— Вы думаете, это ему все? Пускай лучше не попадается мне на глаза: все равно бить буду!
В воротах конюшни стояла масса людей колонистов и смеялась. Злиться на Антона у меня не нашлось силы: уж через чур он сам верил в собственной и лошадиной правоте.
— Слушай, Антон, за то, что ты побил хлопцев, отсидишь сейчас вечер под арестов в моей комнате.
— Да в то время, когда же мне?
— Достаточно болтать! — закричал я на него.
— ну, хорошо, еще и сидетьтам где?то…
Вечером он, сердитый, сидел у меня и просматривал книжку.
Зимний период 1922 года для меня и Антона настали тяжелые дни. Овсяное поле, засеянное Калиной Ивановичем на сыпучем песке без удобрения, практически не дало ни зерна, ни соломы. Луга у нас еще не было. К январю мы были без фуража. Кое?как перебивались, выпрашивали то в городе, то у соседей, но и давать нам не так долго осталось ждать прекратили. какое количество мы с Калиной Ивановичем ни обивали порогов в продуктовых канцеляриях, все было зря.
Наконец наступила трагедия. Братченко со слезами повествовал мне, что лошади второй сутки без корма. Я молчал. Антон с ругательствами и плачем чистил конюшню, но второй работы у него уже и не было. Лошади дежали на полу, и на это событие Антон особенно напирал.
На другой сутки Калина Иванович возвратился из города не добрый и растерянный.
— Что ты будешь делать? Не дают… Что делать?
Антон стоял у дверей и молчал.
Калина Иванович развел руками и посмотрел на Братченко:
— Чи грабить идти, чи што? Что ты будешь делать?.. Так как животная бессловесная.
Антон сильно надавил на двери и выскочил из помещения. Через час мне заявили, что он из колонии ушел.
— Куда?
— А кто ж его знает!.. Никому ничего не сообщил.
На другой сутки он явился в колонию в сопровождении селянина с возом соломы. Селянин был в новом серяке и в хорошей шапке. Воз хорошо постукивал прекрасно пригнанными втулками, кони лоснились. Селянин признал в Калине Ивановиче хозяина.
— Тут хлопец на дороге заявил, что продналог принимается…
— Какой хлопец?
— Да тут же був… Разом прийшов…
Антон выглядывал из конюшни и делал мне какие конкретно?то непонятные символы.
Калина Иванович смущенно ухмыльнулся в трубку и отвел меня в сторону.
— Что же ты будешь делать? Давай приимем у него данный возик, а в том месте видно будет.
Я уж осознал, в чем дело.
— какое количество тут?
— Да пудов двадцать будет. Я не важил.
Антон показался на месте действия и возразил:
— Сам сказал дорогою — семнадцать, а сейчас двадцать? Семнадцать пудов.
— Сваливайте. Зайдите в канцелярию за распиской.
В канцелярии, другими словами в маленьком кабинетике, что я для себя к этому времени выкроил среди колонистских помещений, я преступной рукой написал на отечественном бланке, что у гражданина Ваця Онуфрия принято в счет причитающегося с него фуража и продналога — овсяной соломы — семнадцать пудов. Подпись. Печать.
Ваць Онуфрий низко кланялся и за что?то благодарил.
Уехал. Братченко радостно действовал со своей компанией в конюшне а также пел. Калина Иванович потирал руки и виновато посмеивался:
— Вот, линия, попадет тебе за эту штуку, но что ж ты будешь делать? Не пропадать же животному. Она же национальная, все едино…
— А чего это дядько таковой радостный уехал? — задал вопрос я у Калины Ивановича.
— Да, а как же ты думаешь? То ему в город, на гору ехать, да в том месте еще в очереди находиться, а тут он, паразит, сообщил — семнадцать пудов, никто и не контролировал, быть может, в том месте пятнадцать.
Через сутки к нам во двор вьехал воз с сеном.
— Ось продналог. Тут Ваць у вас здавав…
— А ваша как фамилия?
— Та и я ж з Вацив, также Ваць, Стэпан Ваць.
— на данный момент.
Отправился я искать Калину Ивановича посоветоваться. На крыльце встретил Антона.
— Вот продемонстрировал дорогу с продналогом, а сейчас…
— Принимайте, Антон Семенович, оправдаемся.
Принимать было нельзя, не принимать также запрещено. Из-за чего, спрашивается, у одного Ваця приняли, а второму отказали?
— Иди, принимай сено, я до тех пор пока расписку напишу.
И еще приняли мы воза два обьемного фуража и пудов сорок овса.
Ни жив, ни мертв ожидал я расправы. Антон пристально на меня посматривал и еле?еле радовался одним углом рта. Но он прекратил сражаться со всеми потребителями транспортной энергии, с радостью делал все костюмы на перевозки и в конюшне трудился, как богатырь.
Наконец я взял краткий, но ясный запрос:
Предлагаю срочно сказать, на каком основании колония принимает продналог.
Райпродкомиссар Агеев
Я кроме того Калине Ивановичу не сообщил о взятой бумажке. И отвечать не стал. Что я имел возможность ответить?
В апреле в колонию влетела на паре вороных тачанка, а в мой кабинет — перепуганный Братченко.
— Ко мне идет, — сообщил он, задыхаясь.
— Кто это?
— Мабудь, по поводу соломы… Сердитый.
Он присел за печкой и притих.
Райпродкомиссар был обычный: в кожаной куртке, с револьвером, юный и подтянутый.
— Вы заведующий?
— Я.
— Вы взяли мой запрос?
— Взял.
— Из-за чего вы не отвечаете? Что это такое, я сам обязан ехать! Кто вам дал принимать продналог?
— Мы принимали продналог без разрешения.
Райпродкомиссар соскочил со стула и закричал.
— Как это так — «без разрешения»? Вы понимаете, чем это пахнет? Вы на данный момент станете арестованы, понимаете вы это?
Я это знал.
— Заканчивайте как?нибудь, — сообщил я райпродкомиссару глухо, — так как я не оправдываюсь и не выкручиваюсь. И не кричите. Делайте то, что вы находите нужным.
Он забегал по диагонали моего бедного кабинета.
— Линия знает что такое! — бурчал он как словно бы про себя и фыркал, как конь.
Антон вылез из?за печки и смотрел за сердитым, как горчица, райпродкомиссаром. Нежданно он низким альтом, как жук, загудел.
— Каждый бы не взглянул, чи продналог, чи что, в случае если четыре дня кони не кормлены. Если бы вашим вороным четыре дня газеты просматривать, так бы вы влетели в колонию?
Агее остановился удивленный:
— А ты кто таковой? Тебе тут что нужно?
— Это отечественный старший конюх, он лицо более либо менее заинтересованное, — сообщил я.
Райпродкомиссар опять забегал по помещению и внезапно остановился против Антона:
— У вас хоть заприходовано? Линия знает что!..
Антон прыгнул к моему столу и тревожно тихо сказал:
— Заприходовано ж, Антон Семенович?
Захохотали и я и Агеев.
— Заприходовано.
— Где вы для того чтобы хорошего парня достали?
— Сами делаем, — улыбнулся я.
Братченко поднял глаза на райпродкомиссара и задал вопрос без шуток, приветливо:
— Ваших вороных покормить?
— Что ж, покорми.
Новикова — Братченко тренировка по защите в TTCLUB
