Отныне петербургский аэродром стал местом моего “вдохновения”.
И новые друзья — первые авиаторы Ефимов, Васильев, Российский, Уточкин, Лебедев.
После первых полетов на “фармане” с В.А. Лебедевым я так окрылился, что земным больше не считал себя — весь ушел на воздух, всем существом слился с аэропланом.
И песней моей была жужжащая работа авиационных моторов.
Знаменитый спортсмен, велосипедный гонщик, авиатор, прославленный остряк, С.И. Уточкин, этот рыжий веселый заика в котелке, говорил мне:
— Ппп-оезжай, ббрат, в Париж, ттам тебя всему научат, и, кстати, ллетать. А если рразобьешься вдребезги, то оппять же в Пп-ариже, а не где-нибудь в Жжжме-ринке.
Через двадцать четыре часа после слов Уточкина я получил заграничный паспорт.
И дальше началось, завертелось все, как в кино.
Экспресс сломя голову катит меня в Европу,
Вот и Берлин.
Встречают огромные предберлинские рекламные плакаты.
Смотрю: прямо по крышам домов несется городская железная дорога.
Автомобиль увозит в отель.
Прежде всего — предместье Иоганнисталь, здесь аэродром, ангары, аэропланы.
В первый раз вижу “воздушный корабль” — дирижабль Цеппелина.
Здесь же идет проба нового моноплана немецкого изобретателя.
Около аппарата — сам конструктор, в авиаторском костюме (штаны и куртка соединены в одно платье), без шлема. Он — молодой, кудрявый, русый, с голубыми глазами — очень волнуется, ибо до этого никогда не летал, а тут сразу решается на полет.
Про него говорят:
— Герой. Он не желает подвергать опасности авиаторов, не зная сам, что выйдет.
Но он ничего — улыбается, проверяет фюзеляж, шасси, крылья и тихонько бросает:
— Уведите подальше жену.
Садится. Заводят пропеллер.
— Контакт есть?
— Есть.
Мотор гудит.
Изобретателю дают шлем, но он отмахивается.
Дает знак — держащие за крылья отпускают аппарат.
Моноплан долго бежит, потом круто взмывает, летит и в конце аэродрома, на вираже, стремглав падает.
Раздается треск.
Все несутся туда.
На велосипеде пронесся санитар с аптечкой.
С места катастрофы кричат:
— Жив! Жив!
Бегут фотографы с аппаратами.
Это „жив!” радостно раздается кругом.
Героя ведут под руки навстречу рыдающей жене. Он ее успокаивает, целует, садится в автомобиль, и они едут к разбитому аэроплану.
А через четверть часа другой авиатор пробует другой моноплан, тоже немецкой конструкции.
Этот удачнее: сделал круг и опустился, но чуть не налетел на снимающего фотографа, выбежавшего вперед.
Несчастный фотограф со страху перевернулся с аппаратом несколько раз.
В толпе у дирижабля я услышал:
— Кнут Гамсун.
Говорили, что здесь был Кнут Гамсуы.
Вечером в артистическом кафе, на Фридрихштрассе, я пил баварское пиво и сквозь сигарный дым и шум снова услышал:
— Кнут Гамсун.
Стал осматривать столики и сразу узнал по фотографиям: у окна в сером костюме — в крупную нитку — сидел мой любимый писатель, склонившись над тарелкой с сосисками.
Заметил, как нервно шевелились его усы с проседью и волосы не были всклокочены, как на портретах.
Он деловито съел сосиски и пошел, но у самого выхода ему зааплодировали — он снял шляпу и прибавил ходу.
А я думал о «Пане» и «Виктории»: несомненно Гамсун сам был Томасом Гланом и Иоганнесом.
Нет, нет, Глан не умер в Индии от нечаянного выстрела на охоте.
Я его видел — он жив.
Из кафе я отправился в цирк — смотреть «Эдипа» в постановке Макса Рейнгардта.
Эдип-Моисси — отличный мастер голоса и игры. Постановка массовая, с прожекторами — этого нигде не видел и потому возношу Рейнгардта, как Колумба театра.
Весь следующий день провел в изумительном берлинском зоологическом саду, где одна обезьяна, когда ей давали шоколад, посылала воздушный поцелуй и говорила: „Гут. Данке”.
Бродил по зоологическому и вспоминал прекрасную хлебниковскую вещь «Зверинец» из «Садка Судей»:
Оцифровка Киев Лондон Стамбул Берлин Мадрид Рим Париж Баку Минск Будапешт Варшава Вена Тбилиси
