…Ночь. Мой дворец безмолвен и мертв, как словно бы и он только одна из руин ветхого Рима. За громадным окном сад: он призрачен и бел от лунного света, и дымчатый столб фонтана похож на безрассудный призрак в серебряной кольчуге. Его плеск тихий через толстые рамы – как будто бы сонное бормотанье ночного сторожа.
Да, все это прекрасно и… как это говорится? – дышит любовью. Само собой разумеется, прекрасно бы рядом с Марией идти по голубому песку данной дорожки и ступать на собственные тени. Но мне тревожно, и моя тревога шире, чем любовь. Стараясь шагать легко, я брожу по всей комнате, негромко припадаю к стенкам, замираю в углах и все слушаю что-то. Что-то далекое, что за тысячи километров из этого. Либо оно лишь в моей памяти, то, что я желаю услыхать? И тысячи километров – это тысячи лет моей жизни?
Ты удивился бы, заметив, как я одет. Внезапно мне стал невыносимо тяжел мой красивый американский костюм, и на обнажённое тело я одел трико для купанья. Тогда я сходу как словно бы похудел, стал довольно большой и эластичен и продолжительно пробовал собственную гибкость, скользя по помещению, нежданно меняя направление, как бесшумная летучая мышь. Это не я тревожусь, это полны тревоги все мышцы и мои мускулы, и я не знаю, чего они желают. Позже мне стало холодно, я оделся и сел писать. Помимо этого, я выпил вина и закрыл драпри, дабы не видеть белого сада. Помимо этого, я еще осмотрел, привел в порядок и зарядил браунинг, что я на следующий день заберу с собою на дружескую беседу с Фомою Магнусом.
Видишь ли, у Фомы Магнуса имеется сотрудники. Так он именует этих малоизвестных мне господ, каковые почтительно дают мне дорогу при встрече, но не кланяются, как словно бы мы встретились на улице, а не в моем доме. Их было два, в то время, когда я уезжал на Капри, сейчас их шестеро, как сообщил мне Топпи, и они тут живут. Топпи они не нравятся, да и мне также. Лица у них нет, я его необычным образом не видел, – это я осознал лишь сейчас, в то время, когда захотел их отыскать в памяти.
– Это мои сотрудники, – сообщил мне сейчас Магнус насмешливо, нисколько не скрывая насмешки.
– Сообщите им, Магнус, что они дурно воспитаны. Они не кланяются при встрече.
– Напротив, дорогой Вандергуд! Они через чур вежливы. Они просто не решаются на поклон, не будучи вам представлены! Это весьма… корректные люди. Но, на следующий день вы все определите, не хмурьтесь и потерпите, Вандергуд. Одна ночь!
– Как здоровье синьорины Марии?
– на следующий день она будет здорова. – Он положил руку мне на плечо и приблизил собственные чёрные, злые и наглые глаза. – Амурный жар, а?
Я стряхнул с плеча его руку и крикнул:
– Синьор Магнус! Я…
– Вы…– он хмуро взглянуть на меня и нормально развернул пояснице, – до на следующий день, господин Вандергуд.
Вот из-за чего я зарядил револьвер. Вечером мне передали письмо от Магнуса: он просит прощения, растолковывает все нервностью и уверяет, что искренно и горячо желает моей доверия и дружбы. Соглашается, что его сотрудники вправду невоспитанные люди. Я продолжительно всматривался в эти неразборчивые, торопливые строчки, на выделенное слово «доверия» – и мне захотелось забрать с собою не револьвер для беседы с этим втором, а скорострельную пушку.
Одна ночь, но она так долга!
Мне угрожает опасность. Это ощущаю я, и это знают мои мускулы, оттого они в таковой тревоге, сейчас я осознал это. Ты думаешь, что я , человече? Клянусь вечным спасением – нет! Не знаю, куда девался мой ужас, еще сравнительно не так давно я всего опасался: и темноты, и смерти, и самой маленькой боли, а на данный момент мне ничего не страшно. Лишь необычно мало… так говорят: мне необычно?
Вот сижу я на твоей Почва, человече, и думаю о втором человеке, что мне страшен, и сам я – человек. А в том месте фонтан и луна. А в том месте – Мария, которую я обожаю. А вот – стакан и вино. И это – твоя и моя жизнь… Либо я лишь придумал, что я когда-то был Сатаною? Вижу, что это только специально, и фонтан, и Мария, и самые мои мысли о каком-то Магнусе-человеке, но подлинного моего не могу ни отыскать, ни осознать. Тщетно допрашиваю память – она полна и она безмолвна, как закрытая книга, и нет силы раскрыть эту зачарованную книгу, таящую все тайны моего прошлого бытия. Напрягая зрение, тщетно всматриваюсь в дальнюю и светлую глубину, откуда сошел я на эту картонную Почву,– и ничего не вижу в томительных колыханиях безбрежного тумана. В том месте, за туманом, моя страна, но думается, но думается, я совсем забыл к ней дорогу.
Ко мне возвратилась скверная привычка Вандергуда напиваться в одиночку, и я пьян мало. Это ничего, в последний раз. Это также специально. на данный момент я видел что-то, по окончании чего не желаю наблюдать ни на что второе. Мне захотелось посмотреть на белый сад и представить, как мог бы я идти с Марией по светло синий песчаной дорожке, – я закрыл свет в помещении и раздернул обширно драпри. И как видение, как сон, поднялся передо мною белый сад, и – поразмысли! – по светло синий, по песчаной дорожке шли двое, женщина и мужчина, и дама была – Мария. Они шли негромко, ступая на собственные тени, и мужчина обнимал ее. Мой счетчик в груди застукал бешено, упал на пол и практически разбился, в то время, когда наконец я определил мужчину, – о, это был Магнус, лишь Магнус, дорогой Фома, папа, будь он проклят с собственными отеческими объятиями!
Ах, как я снова полюбил мою Марию! Я стал на колени перед окном и протянул к ней руки… действительно, что-то в этом роде я уже видел в театре, но мне все равно: я протянул руки, поскольку я один и пьян, отчего мне не делать так, как я желаю? Мадонна! Позже я сходу задернул занавес.
Негромко, как паутинку, как горсть лунного света, я понесу мое видение и вплету его в ночные сны. Негромко!.. Негромко!
Что взглянуть в Риме. Палаццо Массимо алле Терме. фрески и Напольная мозаика
