Платон
[После обвинительных речей]
Как подействовали мои обвинители на вас, афиняне, я не знаю; а я из-за них, право, чуть было и сам себя не забыл: так убедительно они говорили. Но, верного-то они, фактически говоря, ничего не сообщили. Из множества их поклепов всего больше удивился я одному: они говорили, словно бы вам направляться остерегаться, как бы я вас не совершил своим уменьем сказать. Но, по-моему, верх нахальства с их стороны — не смущаться тем, что они в тот же час же будут опровергнуты мной на деле, чуть лишь обнаружится, что я вовсе не силен в красноречии, — само собой разумеется, в случае если лишь они не вычисляют сильным в красноречии того, кто говорит правду; если они это разумеют, тогда я готов дать согласие, что я — оратор, но не на их пример. Они, повторяю, не сообщили ни слова правды, а от меня вы услышите всю правду. Лишь, клянусь Зевсом, афиняне, вы не услышите разнаряженной речи, украшенной, как у них, выражениями и разными оборотами, я буду сказать легко, первыми попавшимися словами — так как я уверенный в правоте моих слов, — и пускай никто из вас не ожидает ничего другого; да и не пристало бы мне в моем возрасте выступать перед вами, афиняне, наподобие парня, с сочиненной речью.
Но лишь я прошу вас и умоляю, афиняне, вот о чем: услышавши, что я защищаюсь теми же словами, какими привык сказать и на площади у меняльных лавок, где многие из вас слыхали меня, и в других местах, то не удивляйтесь и не поднимайте вследствие этого шума. Дело обстоит так: я сейчас в первоначальный раз привлечен к суду, а мне уже исполнилось семьдесят лет, и в местном языке я несведущ, как будто бы чужестранец. Так как вы простили бы меня, если бы я был в действительности чужеземцем и сказал бы на том языке и тем складом речи, к каким привык с детства, — совершенно верно так же и сейчас я, по-моему, вправе просить у вас позволения сказать по моему обычаю — оптимален ли он либо плох, — и еще прошу обращать внимание лишь на то, правду ли я говорю либо нет; в этом так как преимущество судьи, долг же оратора — сказать правду.
Значит, афиняне, мне направляться защищаться и попытаться в малое время опровергнуть клевету, которая уже большое количество времени держится среди вас.
Разберем же сначала, в чем состоит обвинение, от которого отправилась обо мне плохая молва, надеясь на которую Милет и подал на меня жалобу. Пускай будет так. В каких как раз выражениях клеветали на меня клеветники? направляться привести их обвинение, как будто бы клятвенное показание настоящих обвинителей: Сократ преступает закон и попусту усердствует, испытуя то, что под почвой, да да и то, что в небесах, выдавая неправда за правду и других научая тому же. Вот в каком роде это обвинение. Вы и сами все видели в комедии Аристофана, как какой-то Сократ болтается в том месте в корзинке и говорит, что он гуляет по воздуху; и еще он мелет в том месте большое количество различного бреду, в котором я ничего не смыслю. Говорю я это не в укор аналогичной науке и тому, кто достиг мудрости в аналогичных вещах, — недоставало, дабы Милет привлек меня к суду еще и за это! — а лишь так как это, афиняне, нисколько меня не касается. В свидетели могу привести весьма многих из вас самих и требую, дабы это дело обсудили между собою все, кто когда-либо слышал мои беседы, — так как среди вас большое количество таких. Спросите приятель у приятеля, слыхал ли кто из вас когда-нибудь, дабы я хоть что-то сказал о аналогичных вещах, и тогда вы определите, что так же несправедливо и другое, что обо мне говорят.
Но ничего для того чтобы не было, а если вы слышали от кого-нибудь, словно бы я берусь воспитывать людей и получаю этим деньги, так это также неправда, не смотря на то, что, по-моему, это дело хорошее, в случае если кто способен воспитывать людей, как, к примеру, леонтиец Горгий, кеосец Продик, элидец Гиппий. Все они, афиняне, разъезжают по городам и убеждают юношей, не смотря на то, что те смогут бесплатно пользоваться наставлениями любого из собственных соотечественников, — кинуть собственных и поступить к ним в ученики, принося им и деньги и признательность. Имеется тут и второй мудрец, приехавший, как я определил, с Пароса. Встретился мне как-то человек, что переплатил софистам денег больше, чем все остальные, совместно забранные, — Каллий, сын Гиппоника; я и задал вопрос его, а у него двое сыновей:
— Каллий! если бы твои сыновья были жеребята либо бычки и нам предстояло бы нанять для них умелого человека, что сделал бы их значительно лучше, усовершенствовав красивые качества, характерные каждому из них, то это был бы какой-нибудь наездник либо земледелец; ну, а сейчас, раз они люди, кого ты думаешь забрать для них в воспитатели? Кто знаток аналогичной доблести, людской либо гражданской? Полагаю, ты об этом поразмыслил, раз у тебя сыновья. Имеется ли таковой человек либо нет?
— Само собой разумеется, имеется.
— Кто же это? Откуда он и какое количество берет за обучение?
— Это Эвен, — отвечал Каллий, — он с Пароса, а берет по пяти мин, Сократ.
И поразмыслил я, как радостен данный Эвен, если он в действительности владеет таким мастерством и без того недорого берет за обучение. Я бы сам чванился и гордился, если бы был искусен в этом деле; лишь так как я не искусен, афиняне!
Возможно, кто-нибудь из вас возразит: Но, Сократ, чем же ты занимаешься? Откуда на тебя эта клевета? Возможно, если бы ты не занимался не тем, что все люди, и не поступал бы в противном случае, чем большая часть из нас, то и не появилось бы столько слухов и толков. Сообщи нам, в чем тут дело, дабы нам напрасно не выдумывать.
Вот это, мне думается, верно, и я попытаюсь вам продемонстрировать, что именно дало мне известность и навлекло на меня клевету. Слушайте же. Возможно, кому-нибудь из вас покажется, что я шучу, но будьте уверены, что я сообщу вам сущую правду.
Я, афиняне, получил эту известность только благодаря некоей мудрости. Какая же это такая мудрость? Та мудрость, что, возможно, характерна человеку. Ею я, пожалуй, в действительности владею, а те, о которых я на данный момент сказал, видно, умны какой-то особенной мудростью, превосходящей людскую, уж не знаю, как ее и назвать. Что до меня, то я ее не осознаю, а кто утверждает обратное, тот лжет и говорит это чтобы оклеветать меня.
Вот Херефонт и задал вопрос, имеется ли кто на свете умнее меня, и Пифия ответила ему, что никого нет умнее. И не смотря на то, что самого Херефонта уже нет в живых, но вот брат его, тут присутствующий, засвидетельствует вам, что это так. Посмотрите, для чего я это говорю: так как мое намерение — растолковать вам, откуда отправилась клевета на меня.
Услыхав про это, стал я думать сам с собою так: Что такое всевышний желал сообщить и что он подразумевает? По причине того, что я сам, само собой разумеется, нимало не считаю себя умным. Что же это он желает сообщить, говоря, что я умнее всех? Так как не лжет же он: не пристало ему это. Продолжительно недоумевал я, что такое всевышний желал сообщить, позже через силу прибегнул я к такому разрешению вопроса: отправился я к одному из тех людей, каковые слывут умными, думая, что уж где-где, а тут я вероятнее опровергну прорицание, заявив оракулу: Вот данный умнее меня, а ты меня назвал самым умным. Но в то время, когда я присмотрелся к этому человеку, — именовать его по имени нет никакой необходимости, сообщу лишь, что тот, замечая которого я составил такое чувство, был одним из национальных людей, афиняне, — так вот я, в то время, когда побеседовал с ним, сделал вывод, что данный человек лишь думается умным и многим вторым людям, и особенно самому себе, а дабы в действительности он был умным, этого нет. Позже я попытался продемонстрировать ему, что он лишь мнит себя умным, а в действительности вовсе не умён. Вследствие этого и сам он, и многие из находившихся возненавидели меня. Уходя оттуда, я рассуждал сам с собою, что этого-то человека я умнее, по причине того, что мы с ним, пожалуй, оба ничего дельного и путного не знаем, но он, не зная, мнит, словно что-то знает, а я в случае если уж не знаю, то и не мню. На такую-то малость, думается мне, я буду умнее, чем он, раз я коли ничего не знаю, то и не мню, словно бы знаю. Оттуда я отправился к второму, из тех, каковые казались умнее первого, и увидал то же самое: и тут возненавидели меня и сам он, и многие другие. По окончании стал я уже ходить подряд. Подмечал я, что делаюсь ненавистным, огорчался и опасался этого, но одновременно с этим мне казалось, что слова оракула нужно ставить выше всего.
Чтобы выяснить суть прорицания, нужно было обойти всех, кто слывет опытным что-либо. И, клянусь псом, афиняне, обязан вам сообщить правду, я вынес вот какое чувство: те, что пользуются самой громадной славой, показались мне, в то время, когда я изучил дело по указанию всевышнего, чуть ли не лишенными всякого разумения, а другие, те, что считаются похуже, наоборот, более одаренными разумом. Но необходимо мне поведать вам о том, как я странствовал, совершенно верно я труд какой-то нес, и все лишь чтобы убедиться в непреложности прорицания.
По окончании национальных людей ходил я к поэтам — и к ужасным, и к дифирамбическим, и ко всем другим, — дабы хоть тут уличить себя в том, что я невежественнее их. Брал я те из их произведений, каковые, как мне казалось, всего тщательнее ими обработаны, и задавал вопросы у них, что именно они желали сообщить, дабы, кстати, обучиться от них кое-чему. Стыдно мне, афиняне, сообщить вам правду, а сообщить все-таки направляться. Одним словом, чуть ли не все в том месте находившиеся лучше имели возможность бы растолковать творчество этих поэтов, чем они сами. Так, и о поэтах я определил в маленькое время, что не благодаря мудрости смогут они творить то, что творят, но благодаря какой-то природной способности и в исступлении, подобно прорицателям и гадателям; так как и эти также говорят большое количество хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят. Что-то подобное, как мне показалось, испытывают и поэты; и одновременно с этим я увидел, что из-за собственного поэтического дара они вычисляют себя умнейшими из людей и во всем другом, а на деле это не верно. Ушел я и оттуда, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и национальных людей.
Наконец отправился я и к тем, кто занимается ручным трудом. Я сознавал, что сам, попросту говоря, ничего не могу, но был уверен, что уже среди них отыщу таких, кто знает большое количество хорошего. Тут я не совершил ошибку; в действительности они умели делать то, чего я не умел, и в этом были умнее меня. Но, афиняне, мне показалось, что они грешили тем же, чем и поэты: оттого что они хорошо владели своим делом, любой из них вычислял себя самым умным кроме этого и во всем другом, кроме того в самых ответственных вопросах, и это заблуждение заслоняло собою ту мудрость, какая у них была; так что, хотя оправдать слова оракула, я задавал вопросы сам себя, что бы я для себя предпочел: оставаться ли таким, как имеется, и не быть ни умным их мудростью, ни невежественным их невежеством либо, как они, быть и умным и невежественным. И я отвечал самому себе и оракулу, что лучше уж мне оставаться как имеется.
Вследствие этого самого изучения, афиняне, с одной стороны, многие меня возненавидели так, что сильней и глубже и нельзя ненавидеть, отчего и появилось множество наветов, а иначе, начали мне давать прозвание мудреца, по причине того, что находившиеся любой раз думали, словно бы в случае если я обосновываю, что кто-то вовсе не умён в чем-то, то сам я в этом очень умён. А в сущности, афиняне, умным-то оказывается всевышний, и этим изречением он хочет заявить, что людская мудрость стоит немногого либо вовсе кроме того ничего, и, думается, наряду с этим он не имеет в виду как раз Сократа, а пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он сообщил: Из вас, люди, всего умнее тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего по правде не следует его мудрость.
Я и посейчас брожу везде — все выискиваю и допытываюсь, по слову всевышнего, запрещено ли мне признать умным кого-нибудь из граждан либо чужеземцев; и всегда, как это мне не удается, я, дабы подтвердить изречение всевышнего, всем показываю, что данный человек не умён. Вот чем я занимался, исходя из этого не было у меня досуга заняться каким-нибудь хорошим упоминания делом, публичным либо домашним; так и дошел я до крайней бедности из-за служения всевышнему.
Помимо этого, следующие за мною по собственному почину юные люди, те, у кого всласть досуга, сыновья самых богатых граждан, рады бывают послушать, как я испытываю людей, и довольно часто подражают мне сами, принимаясь испытывать вторых, и, я полагаю, они в изобилии находят таких людей, каковые думают, словно бы они что-то знают, а на деле знают мало либо вовсе ничего. От этого те, кого они испытывают, злятся не на самих себя, а на меня, и говорят, что имеется какой-то Сократ, негоднейший человек, что портит молодежь. А в то время, когда их спросят, что же он делает и чему он учит, то они не знают, что сообщить, и, дабы скрыть собственный затруднение, показывают, что по большому счету принято сказать обо всех, кто философствует: и про то, что в небесах и под почвой, и про то, что всевышних не признает и неправда выдает за правду. А правду им не очень-то хочется сообщить, я думаю, вследствие того что тогда обнаружилось бы, что они лишь прикидываются, словно что-то знают, а на деле ничего не знают. А так как они, по-моему, честолюбивы, сильны, бессчётны и говорят обо мне настойчиво и убедительно, то в далеком прошлом уже прожужжали вам уши клеветой на меня.
Вот из-за чего накинулись на меня и Милет, и Анит, и Ликон; Милет негодует на меня из-за поэтов, Анит — из-за ремесленников, а Ликон — из-за ораторов. Так что я удивился бы, как сказал сначала, если бы был в силах опровергнуть перед вами в такое маленькое время эту разросшуюся клевету.
Вот вам, афиняне, действительно, как она имеется, и говорю я вам без утайки, не умалчивая ни о ответственном, ни о мелочах. Не смотря на то, что я практически уверен, что этим самым я привожу к ненависти, но именно это и является доказательством, что я говорю правду и что в этом-то и состоит клевета на меня, и как раз таковы ее обстоятельства. И в то время, когда бы вы ни стали расследовать мое дело, сейчас либо позже, неизменно вы отыщете, что это так.
Что касается первых моих обвинителей, данной моей защиты будет для вас достаточно; а сейчас я попытаюсь обезопасисть себя от Милета, человека хорошего и любящего отечественный город, как он уверяет, и от остальных обвинителей. Они совсем не то, что прошлые отечественные обвинители, исходя из этого отыщем в памяти, в чем состоит их обвинение, выставленное под присягой. Оно гласит приблизительно так: Сократ преступает законы тем, что портит молодежь, не признает всевышних, которых признает город, а признает другие, новые божества. Таково обвинение. Разглядим же любой пункт этого обвинения раздельно.
011 Платон Том 1 Апология Сократа — Оправдательная обращение Сократа
