И вот тогда же, другими словами нынешней же весною, раз вечером, мне произошло встретиться на улице с одним из любимейших мною отечественных писателей.[273]Встречаемся мы с ним весьма редко, в пара месяцев раз, и неизменно случайно, все как-нибудь на улице. Это один из известный участников тех пяти либо шести отечественных писателей, которых принято, всех совместно, именовать почему-то «плеядою». По крайней мере, критика, за публикой, отделила их очень, перед всеми остальными писателями, и без того это пребывает уже достаточно давно, — все тот же пяток, «плеяда» не расширяется. Я обожаю видеться с этим любимым и милым моим романистом, и обожаю ему обосновывать, кстати, что не верю и не желаю ни за что поверить, что он устарел, как он говорит, и более уже ничего не напишет. Из краткого беседы с ним я постоянно уношу какое-нибудь узкое и предусмотрительное его слово. Сейчас было об чем сказать, война уже начиналась. Но он в тот же час же и прямо заговорил об «Анне Карениной». Я также только что успел прочесть седьмую часть, которою закончился роман в «Русском вестнике». Собеседник мой на вид человек не восторженный. В этом случае, но, он поразил меня горячею настойчивостью и твёрдостью собственного мнения об «Анне Карениной».
— Это вещь неслыханная, это вещь первая. Кто у нас, из писателей, может поравняться с этим? А в Европе — кто представит хоть что-нибудь подобное? Было ли у них, во всех их литературах, за все последние годы, и на большом растоянии раньше того, произведение, которое бы имело возможность стать рядом?
Меня поразило, основное, то в этом решении суда, что я и сам в полной мере разделял, что это указание на Европу именно было нужно к тем недоумениям и вопросам, каковые столь многим представлялись тогда сами собой. Книга эта прямо приняла в глазах моих размер факта, что бы имел возможность нести ответственность за нас Европе, того искомого факта, на что мы имели возможность бы указать Европе. Очевидно, возопят смеясь, что это — всего лишь лишь литература, какой-то роман, что смешно так преувеличивать и с романом являться в Европу. Я знаю, что возопят и захохочут, но не волнуйтесь, я не преувеличиваю и трезво наблюдаю: я сам знаю, что это до тех пор пока всего лишь лишь роман, что это лишь одна капля того, чего необходимо, но основное тут дело для меня в том, что эта капля уже имеется, дана, вправду существует, взаправду, а значит, если она уже имеется, в случае если гений русский имел возможность родить данный факт, то, значит, он не обречен на бессилие, может творить, может давать собственный , может начать собственный собственное слово и договорить его, в то время, когда придут сроки и времена. Притом это далеко не капля лишь. О, я в этот самый момент не преувеличиваю: я весьма знаю, что не только в одном каком-нибудь участнике данной плеяды, но и во всей-то плеяде не отыщете того, строго говоря, что именуется очень способной, творящею силою. Неоспоримых гениев, с неоспоримым «новым словом» во всей литературе отечественной было всего лишь три: Ломоносов, Пушкин и частию Гоголь. Вся же плеяда эта (и создатель «Анны Карениной» а также) вышла прямо из Пушкина, одного из величайших русских людей, но на большом растоянии еще не осознанного и не растолкованного. В Пушкине две главные мысли — и обе заключают в себе прообраз всего будущего назначения и всей будущей цели России, а значит, и всей будущей судьбы отечественной. Первая идея — всемирность России, ее отзывчивость и настоящее, неоспоримое и глубочайшее родство ее гения с гениями всех времен и народов мира. Идея эта выражена Пушкиным не как одно лишь указание, учение либо теория, не как мечтание либо пророчество, но выполнена им на деле, заключена вековечно в очень способных созданиях его и доказана ими. Он человек старого мира, он и германец, он и британец, глубоко сознающий гений собственный, тоску собственного рвения («Пир на протяжении чумы»), он и поэт Востока. Всем этим народам он сообщил и объявил, что русский гений знает их, осознал их, соприкоснулся им как родной, что он может перевоплощаться в них во всей полноте, что только одному лишь русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить все многоразличие национальностей и снять все несоответствия их. Вторая идея Пушкина — это поворот его к народу и упование единственно на силу его, завет того, что только в народе и в одном лишь народе получим мы целиком и полностью целый сознание русский назначения и наш гений его. И это, опять-таки, Пушкин не только указал, но и совершил первый, на деле. С него лишь начался у нас настоящий сознательный поворот к народу, немыслимый еще до него с самой реформы Петра. Вся теперешняя плеяда отечественная трудилась только по его указаниям, нового по окончании Пушкина ничего не сообщила. Все зачатки ее были в нем, указаны им. Да к тому же она создала только самую малую часть им указанного. Но то, что они сделали, создано ими с таким достатком сил, с отчётливостью и такою глубиною, что Пушкин, само собой разумеется, признал бы их. «Анна Каренина» — вещь, само собой разумеется, не новая по идее собственной, не неслыханная у нас доселе. Вместо нее мы, само собой разумеется, имели возможность бы указать Европе прямо на источник, другими словами на самого Пушкина, как на самое броское, жёсткое и неоспоримое подтверждение самостоятельности русского гения и права его на величайшее мировое, общечеловеческое и всеединящее значение в будущем. (Увы, сколько бы мы ни показывали, а отечественных продолжительно еще не будут просматривать в Европе, а и начнут читать, то продолжительно еще не осознают и не оценят. Да и оценить еще они совсем не в силах, не по скудости свойств, а вследствие того что мы для них совсем второй мир, совершенно верно с луны сошли, так что им кроме того самое существование отечественное допустить тяжело. Все это я знаю, и об «указании Европе» говорю только в смысле отечественного собственного убеждения в отечественном праве перед Европой на самостоятельность отечественную.) Однако «Анна Каренина» имеется совершенство как художественное произведение, подвернувшееся именно кстати, и такое, с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эру не имеет возможности сравниться, а во-вторых, и по идее собственной это уже что-то отечественное, отечественное собственный родное, и как раз то самое, что образовывает отечественную особенность перед европейским миром, что образовывает уже отечественное национальное «новое слово» либо, по крайней мере, начало его, — такое слово, которого как раз не слыхать в Европе и которое, но, столь нужно ей, не обращая внимания на всю ее гордость. Я не могу пуститься тут в литературную критику и сообщу только маленькое слово. В «Анне Карениной» совершён взор на преступность и виновность людскую. Забраны люди в ненормальных условиях. Зло существует прежде них. Захваченные в круговорот лжи, люди совершают правонарушение и гибнут неотразимо: как видно, идея на любимейшую и древнейшую из европейских тем. Но как, но же, решается таковой вопрос в Европе? Решается он в том месте везде неоднозначным образом. Первое ответ: закон дан, написан, формулован, составлялся тысячелетиями. Зло и добро выяснено, взвешено, степени и размеры определялись исторически мудрецами человечества, неустанной работой над душой человека и высшей научной разработкой над степенью единительной силы человечества в общежитии. Этому выработанному кодексу повелевается направляться слепо. Кто не последует, кто преступит его — тот платит свободою, имуществом, судьбой, платит практически и безжалостно. «Я знаю, — говорит сама их цивилизация, — что это и слепо, и безжалостно, и нереально, поскольку нельзя выработать окончательную формулу человечества в середине пути его, но так как другого финала нет, то и направляться держаться того, что написано, и держаться практически и безжалостно; не будь этого — будет хуже. С тем совместно, не обращая внимания на нелепость устройства и всю ненормальность того, что именуем мы отечественной великой европейской цивилизацией, однако пускай силы человеческого духа пребывают здравы и невредимы, пускай общество не колеблется в вере, что оно идет к совершенству, пускай не смеет думать, что затемнился идеал красивого и большого, что извращается и коверкается понятие о зле и добре, что нормальность беспрерывно сменяется условностью, что естественность и простота гибнут, подавляемые беспрерывно накопляющеюся ложью!» Второе ответ обратное: «Так как общество устроено ненормально, то и нельзя спрашивать ответа с единиц людских за последствия. Значит, преступник безответствен, и правонарушения пока не существует. Дабы покончить с людскою и преступлениями виновностью, нужно покончить с ненормальностью склада и общества его. Так как лечить существующий порядок вещей продолжительно и безнадежно, да и лекарств не выяснилось, то направляться уничтожить все общество и смести ветхий порядок как бы метлой. После этого начать все новое, на иных началах, еще малоизвестных, но каковые все же не смогут быть хуже теперешнего порядка, наоборот, заключают в себе большое количество шансов успеха. Основная надежда на науку». Итак, вот это второе ответ: ожидают будущего муравейника, а до тех пор пока зальют мир кровью. Вторых ответов о преступности и виновности людской западноевропейский мир не воображает.
Во взоре же русского автора на преступность и виновность людей светло усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество «четвертого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от преступности и виновности. Выражено это в огромной психотерапевтической разработке души людской, с силою и страшной глубиною, с невиданным доселе у нас реализмом художественного изображения. светло и ясно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа людская останется та же, что ненормальность и грех исходят из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще малоизвестны, столь неизвестны науке, столь неизвестны и столь загадочны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни кроме того судей окончательных, а имеется Тот, что говорит: «Мне отмщение, и аз воздам». Ему одному только известна вся тайна мира этого и окончательная будущее человека. Человек же на данный момент не может браться решать ничего с гордостью собственной непогрешности, не пришли еще сроки и времена. Сам судья человеческий обязан знать о себе, что он не судья окончательный, что он безбожник сам, что мера и весы в руках его будут нелепостью, в случае если сам он, держа в руках весы и меру, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу — к Любви и Милосердию. А чтобы не умереть в отчаянии от судеб и непонимания путей собственных, от убеждения в загадочной и роковой неизбежности зла, человеку как раз указан финал. Он гениально намечен поэтом в очень способной сцене романа еще в предпоследней части его, в сцене смертельной заболевании героини романа, в то время, когда враги и преступники внезапно преображаются в существа высшие, в братьев, все забывших обиду друг другу, в существа, каковые сами, обоюдным всепрощением, сняли с себя неправда, вину и преступность, и тем разом сами оправдали себя с полным сознанием, что взяли право на то. Но позже, в конце романа, в мрачной и ужасной картине падения человеческого духа, прослеженного ход за шагом, в изображении того неотразимого состояния, в то время, когда зло, овладев существом человека, связывает каждое перемещение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую идея, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, любимо, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света, — в данной картине столько назидания для судьи человеческого, для держащего вес и меру, что, само собой разумеется, он вскрикнет, в недоумении и страхе: «Нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам», — и не поставит безжалостно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом финала и уже сознательно отверг его. К букве, по крайней мере, не прибегнет…
В случае если у нас имеется литературные произведения таковой силы мысли и выполнения, то из-за чего у нас не может быть потом и собственной науки, и собственных ответов экономических, социальных, из-за чего нам отказывает Европа в самостоятельности, в отечественном своем слове, — вот вопрос, что рождается сам собою. Запрещено же предположить забавную идея, что природа одарила нас только одними литературными свойствами. Все другое имеется вопрос истории, событий, условий времени. Так имели возможность бы рассудить отечественные, по крайней мере, европейцы, в ожидании, пока рассудят европейские европейцы…
Анна Каренина. 1 серия (2017). Драма, экранизация @ Русские сериалы
