в один раз, в юные годы, по окончании школы, я в отечественной зале невеселой один просматривал на склоне дня; вошел и сел со мною рядом ребенок в тёмном, с кротким взором, как брат, похожий на меня. Склонясь, печальный и красивый, к свече, пылающей неясно, он в книгу начал глядеть со мной; к моей руке челом прижался и до восхода солнца так остался — в мечтах, с ухмылкой немой. В мое пятнадцатое лето по вереску в дубраве где-то в один раз брел я наугад; прошел и сел в тени древесной целый в тёмном парень безвестный, похожий на меня, как брат. Я у него задал вопрос дорогу; держал он лютню и мало шиповника в пучок связал; с очаровательным приветом, легко оборотясь, букетом на ближний бугор он продемонстрировал. Во дни слепой сердечной жажды я у огня рыдал в один раз, измену первую кляня; поближе к трепетному свету сел кто-то, в тёмное одетый, как брат, похожий на меня. Дышал он сумрачной тоскою; он твердь показывал рукою, в второй руке сверкал кинжал, он знал мои глухие думы, но испустил только вздох безрадостный и, как видение, пропал. Во дни, в то время, когда, гуляка свободный, подняв бокал, под шум застольный, любому тосту был я рад,— одетый в тёмное, нежданно, сел рядом собутыльник необычный, похожий на меня, как брат… Он плащ стряхнул, на худом теле лохмотья пурпура висели, и был он в миртовом венке,— симво’л бесплодья, он склонился; мы чокнулись, бокал разбился в моей трепещущей руке. А год спустя, иногда ночною, лежал недвижно предо мною папа мой, вечностью объят; у ложа смертного покорно сел сирота в одежде тёмной, похожий на меня, как брат. Смотрел он мокрыми очами, увит терновыми шипами, как ангел, ласков и уныл; и лютня на земле лежала, и в грудь вошел меч кинжала, и пурпур цвета крови был. Его запомнил я так ясно, что по окончании в жизни я всечасно, везде — выяснял его; воистину то — призрак необычный, приятель пасмурный и безымянный, не демон и не божество. В то время, когда же, не стерпев страданья, задумав дальние скитанья, чтобы смерть отыскать иль снова расцвесть, я вышел из родного края, нетерпеливо настигая надежды призрачную весть,— на склонах Пизы, в Апеннинах, на Рейне, в Кельне, и в равнинах пологих Ниццы, и тиши дворцов Флоренции священной, в шале, стареющих смиренно в альпийской горестной глуши, и в Генуе, в садах лимонных, в Вевэ, меж яблоней зеленых, и в атлантическом порту, и в Лидо, на траве могильной, где Адриатика бессильно лобзает хладную плиту,— везде, где, среди простора, покинул сердце я и взгляды, терзаясь раной роковой; везде, где хандра хромая, на посмеянье выставляя, меня тащила за собой; везде, где, тоской жёсткой тоскуя по отчизне новой, я шел за тенью снов моих; везде, где, пожив так мало, я видел все, что сердце знало,— все ту же неправда личин людских; везде, где в пустыне пыльной я, как будто бы дама, бессильно рыдал, закрывшись рукавом; везде, где в лесу тернистом душа цеплялась шелковистым, легко теряемым руном; везде, где дрема долила, везде, где кликала могила, везде, где коснулся я почвы,— садился при дороге, целый в тёмном, человек убогий, как брат, похожий на меня. Откройся мне, ты, опытный все дали, все колеи моих дорог! Так скорбен ты, что я могу чуть ли в тебе признать мой злобный рок. В твоей ухмылке кротости так много, так сердобольно слезы льешь… В то время, когда ты тут, любовно чую Всевышнего; твоей тоске близка моя тревога, на образ дружбы ты похож. Но кто же ты? Не ангел, Всевышним этот, начальник душ людских. Вот мучусь я, но ты — и это необычно! — молчишь при виде слез моих. Я двадцать лет знаком с твоею властью, неизвестное существо, меня жалеешь, но твое участье не греет; радуешься, но счастья не разделяешь моего. Сейчас снова явился ты ко сроку; лилась ночная темнота, крылом в окно бил ветер одиноко, моя скорбь была безлюдна: но в том месте остался отпечаток томный, еще лобзанья жар тая; и думал я о страсти вероломной, и медлительно, подобно ткани чёрной, рвалась на части жизнь моя. Собрал я письма, прядь волос — обломки любви недавней,— все собрал; и голос прошлого, не в меру громкий, безлюдные клятвы повторял. Прелестный прах, не смея с ним расстаться, я гладил, трепетен и негромок. Плачь, сердце, плачь! Слезами напитаться поторопись! Так как на следующий день, может статься, ты не определишь слез собственных. Я завернул остатки счастья эти в обрывок бурого сукна. Среди недолговечного на свете, пожалуй, прядь волос вечна. Как бы в подводный сумрак загружённый, я глубь забвения пытал; мой лог терялся в данной тьме глубокой, я над моей любовью погребенной, над бледным счастием рыдал. И вот уже сургуч я выбрал тёмный, чтобы запечатать ласковый клад, еще не веря, в скорби непокорной, что я дам его назад. Ты не сильный, надменная, слепая, прежнего не сорвешь с себя! О Господи, для чего же неправда такая? Как страстно задыхалась ты, рыдая, для чего рыдала — не любя? Да, ты печалишься, томишься, но меж нами — преграда прихоти твоей. Ну что ж, прощай! Ты будешь со слезами вычислять часы безлюдных ночей. Уйди, уйди! В холодный сон гордыни твоя душа загружена… Моя же не стареет и не стынет, и не считая горя, определённого сейчас, много мук вместит она. Уйди, уйди! Не все от полновластной природы взяла ты, увы, дитя, ты желаешь быть красивой — что красота без доброты? Пускай будущее тебя уносит мимо, моей души ты не забрала… Развей золу любви неповторимой… Как я обожал, и как непостижимо, что ты обожала и ушла! Но внезапно в ночи как словно бы тень мелькнула, затрепетала по стенке, по занавеске медлительно скользнула и села на постель ко мне. О, кто ты, образ бледный и печальный, одетый в тёмное двойник? Чего ты ищешь тут, паломник дальний? Иль это сон, иль в глубине зеркальной я отражением появился? О, кто ты, спутник молодости обманной, упорный, призрачный ходок? Для чего тебя я вижу неизменно средь мрака, где мой путь пролег? О, заботы и соглядатай скорби! За что ты, горестная тень, осуждена вычислять все повороты моей стези? О, кто ты, брат мой, кто ты, являющийся в тёмный сутки? Видение (отвечает) Приятель, мы — дети единого лона. Я не ангел, к тебе благосклонный, я не злая судьбина людей. Я иду за любимыми следом, , но, увы, мне их выбор неизвестен, мне чужда суета их дорог. Я не Всевышний и не демон крылатый; но ты дал мне наименование брата, и наименование это верней. Где ты будешь, в том месте буду я рядом до последнего дня — в то время, когда сяду я на камень могилы твоей. Небо сердце твое мне вручило. Я желаю, чтобы ко мне приходила без опаски кручина твоя. Я с тобой не расстанусь. Но не забывай, прикоснуться к тебе не дано мне: о мой дорогой друг, одиночество я. (1928) ———
Альфред де Мюссе — Мими Пенсон (новелла просматривает В.Бабятинский запись 1985г ч1 из 2х)
